Моление о чаше
– Осмотрим рынок артесании,[3] – сказал Пако, притормаживая у обширного стойбища, крытого разноцветной парусиной, а кое-где пальмовым листом. Солнце пробивалось сквозь парусину и листья, высвечивая призрачно, как на дне морском, невероятные товары.
Чего тут только не было!
Над головами в жаркой полутьме парили двуликие каменноглазые херуфимы. Мертво белели гигантские акульи челюсти, напоминая швейно-хирургические механизмы. Вспыхивали из черной своей глубины обсидиановые ножи. То тут, то там ощеривались керамические рожи древних ацтекских богов.
Лавки переходили одна в другую. Пиратские мушкеты и навахи сменялись расписными тыквенными и кокосовыми куклами. Длинные расшито-узорчатые платья уступали место широкополым златотканым сомбреро и тяжелым тисненой кожи ковбойским шляпам, впридачу к которым можно было обзавестись седлом, размером с мотоцикл, шпорами, стременами и лошадью.
Возникали солнечные системы и целые метагалактики – черные, зеленые и молочно-светящиеся каменные шары – планеты, звезды, дыры самых разных величин. От них веяло холодом космических глубин.
Далее шли морские раковины, столь изысканных форм и расцветок, что хотелось составить из них, если уж не симфонию, то, по меньшей мере, камерный квартет.
Вздымалась роща мучительных ракушечных распятий, рядом с которыми тянулись шеренги лакированных коричневых жаб. Их можно было использовать в качестве амулетов от сглаза, карманных нетеряющихся портмоне, брелоков для ключей или же домашних тапочек на миниатюрную ножку.
Посудная лавка имела эротический уклон. Все чаши, бокалы, рюмки и кастрюльки представляли собой женские груди, из которых и надлежало вкушать. Продавец неопределенного полупола, хотя усатый, объяснил, что сосуды по природе своей – целебные. Чего не налей, все как молоко материнское. Помогает, конечно, от бесплодия и, бесспорно, от импотенции, от наркомании и алкоголизма.
– Васенька, какая приглянулась? Хочу подарить.
– Знаешь ли… – начал он, уставясь в одну точку.
– Ни слова, – перебила Шурочка, – о моей отдельный разговор, не рыночный.
– Ну, хоть похожую, чтоб подготовиться.
– Ты хам, Василий. Да черт с тобой. Вот большая чаша! – и она вручила увесистую, как папайя, розовую, как роза, блестящую и гладкую – простите, другого слова нет, – титьку. Васька повертел, потрепал, заглянул внутрь.
– Проведем испытания? Немного золотого пульке.
– Погоди до вечера, – сказала Шурочка. – Из такой посуды пьют в интимной обстановке.
– Откуда ж взять? – огорчился Васька. – Ты не создаешь!
С титькой в обеих руках он проследовал дальше и очутился среди многофигурных глиняных композиций. С первого взгляда было не понять, что происходит, но, приглядевшись, Васька возбудился и порозовел, как роз.
Открывалась сексуально-историческая панорама – сцены из жизни древних ацтеков. Попросту групповуха, хотя не менее изысканных, чем морские раковины, форм. Трудно разобраться – чего куда проникает и каким образом. Как в сложнейшей головоломке, только пальцем возможно проследить перетекание скульптурных линий.
Васька перелапал панораму, стремясь запомнить положения, но было мудрено. Особенно, когда дюжина ацтеков и ацтекш сплелись, подобно соломенной корзине, в единое существо.
Шурочка тоже пытливо изучала старинные обычаи, зарисовывая в блокноте.
– А нельзя ли пару фотографий? – спросил Васька. – Мы – на фоне прикладного искусства! На добрую память.
– Здесь запрещено, – сказал Пако. – Фотопроцесс нарушает энергетический баланс скульптурных композиций. Отойдем к раковинам. Или к акульим челюстям.
– Ладно, обождем. Но, клянусь, большего интима для чашеиспытания не сыскать, – Васька воздел руки к небесам. – Братцы, выпьем за половое здоровье ацтеков!
В тот же миг грянул гром и хлынул короткий, мощный тропический ливень. Чаша переполнилась, и Васька прильнул к соску.
– Парное молоко! – восклицал он. – Кумыс!
Картина была диковатой. С признаками безумия.
Гром. Стена ливня. Щелкают акульи челюсти. Поют морскими голосами пустые раковины, грустя о вываренных моллюсках. Стучат каменные шары в космической преисподней, и косовато сверкают глазами двуликие херуфимы. И во вспышках белых молний ритуально колышутся глиняные ацтеки. Пако расчесывает железной щеткой плечи, на которых вырастают шерстяные эполеты. И Васька бесконечно, библейски поглощает небесную влагу из млекопитающей чаши.
Боже, что творится в мире? Где перст Господний, что укажет путь? Где, в конце-то концов, покой? Сплошная воля.
Да минует меня чаша сия! Но, впрочем, если надо испить, выпьем до дна.
Шурочка, лишь она, как волшебный, целительный сосуд, была светла и покойна, что-то мирно записывала, покусывая карандаш. А когда гроза умчалась, сказала:
– Пойдемте, ребята! Неужели для вас это действо внове!
– Эка невидаль, – живо согласился Васька. – Меня другое радует – бодр, свеж и тверд, как обсидиановый нож. Будто дивно похмелился. Из твоей чаши, милая, и дождь, как самогонка!
– Послушай, – склонился Пако к Шурочке, – Басилио становится неуправляем и опасен.
– Что за чепуха! Подумаешь, нахлестался ливня!
– Нет, – отрезал Пако. – Он зарядился энергией ацтеков. Всех перетыкал пальцем. Видишь, сияет и звенит, как медный фаллос. Меня беспокоит, куда нацелится.
– Направим! – улыбнулась Шурочка и поглядела на Ваську, который действительно сиял, лучился и бил копытом, подобно красному выкупанному коню.
Длинноносые и крысохвостые, похожие на худеньких поросят в рыцарских доспехах, броненосцы выстроились «свиньей», будто перед штурмом крепости.
Они напоминали конкистадоров, покорителей Теночтитлана.
Даже в чучельном их облике, в замутненных стеклянных глазках не было уныния. Напротив, задор и ухарство.
Они были привлекательны. Их хотелось гладить и обнимать, почесывать за ухом и пошлепывать по округлому заду. Но кроме того, они внушали своему обладателю глубокую мистическую уверенность.
Одним словом, броненосец желателен под рукой. И стоили они как пареная репа – пять долларов за штуку.
– В столице, – сказал Пако, – идут по десять. Можно делать бизнес.
– На Арбате захудалыми торговали по сто пятьдесят. Вот столица! – гордо заметил Васька. – И очередь была!
– Правда? – спросила Шурочка. – Не заливаешь, Васенька?
– Собственными глазами! У одного, помню, надпись – «Потемкин Таврический».
– Сто пятьдесят, – шептала Шурочка, прикрывая глаза. – Контейнер, растаможка, налоги… Минус, минус, плюс… Да, стоит! – тряхнула она головой.
– Не забывай, у нас серьезное дело, – сказал Пако.
– Одно другому не мешает. Я должна иметь независимый бизнес! Как броненосец по-испански?
– Армадийо, – недовольно ответил Пако, – не думаю, что это хорошая идея.
– Прекрасная! – расцвела Шурочка. – Так и назову мою фирму – «Армадийо корпорейшн». Думала заняться ацтекской скульптурой, но броненосцы, конечно, выгодней.
– Возьми в компаньоны, – подмигнул Васька.
– Какой же из тебя компаньон фигов без начального капитала?
– А мозги? Буду генерировать! К примеру, отправляем в Москву партию. Сдаем оптом ВПК. В обмен на один – устаревший, но на ходу. Пригоняем в Акапулько. Представь, сколько тут отвалят за настоящий!
– Да-а-а, – удивилась Шурочка. – Размах! У тебя, Васенька, есть задатки. Генерируй! А пока возьму охранником, если без запоев.
И она заговорила с продавцом, поминутно делая пометки в блокноте.
– Ну вот, считай, тысяча чучел в кармане. По два пятьдесят за штуку.
– Ты гений коммерции! А я твой верный броненосец! – перевозбудился Васька. – Дозволь к чему-нибудь прильнуть! Богиня! – Он подпрыгивал, пританцовывал, отбрасывая и подбирая всяческие коленца.
– Видишь, что творится! – раздраженно сказал Пако. – Какой-то трехнутый морской конек! Уевон[4] с перезвоном! Да и ты глупишь с армадийос! За нашу операцию, вспомни, обещано три миллиона!
– Но это разовый бизнес. А броненосцы – на всю жизнь, – вкрадчиво ответила Шурочка, пытаясь высвободить ногу из Васькиных объятий и поцелуев. – Будь спокоен, Пако, и не суйся, куда не просят!
Почуяв накаленность испанской речи, Васька поднялся.
– Вали отсюда, Пакито! Я тут бронеохранник и вышибалоносец!
– Ке паса?[5] – спросил Пако. – Чего он бормочет?
– Не обращай внимания, – сказала Шурочка. – Так – о погоде…
Но Васька, раззадорившись, пихнул Пако в волосатую грудь.
– Сказано – проваливай! Гоу хом!
– Гоу хом, пендехо![6] – Пако внезапно растопырился, как многопредметный перочинный ножик, и Васька качнулся, получив одним разом несколько болезненных тычков. – Но ме агас реир, Басилио![7]
Этот «Басилио» давно злил Ваську, напоминая о котах, нищенстве и духовной слепоте, а сейчас резанул по нервам, как паровозный гудок.
