Этот «Басилио» давно злил Ваську, напоминая о котах, нищенстве и духовной слепоте, а сейчас резанул по нервам, как паровозный гудок.
Уподобившись старинному семафору, который пропускает состав, Васька отвел кулак далеко в сторону. И вдруг намертво перекрыл пути, впаяв с разворота в Пакино ухо.
У бедняги лоб распахнулся, будто веер, на целую пядь, глаза помутнели, подернулись поволокой, как у попавшего в ощип павлина.
– Мальчики! – вскрикнула Шурочка. – Прекратите разбой!
– Корошо, – неожиданно сказал Пако по-русски и криво ухмыльнулся – Эспасибо!
– И чтоб впредь без «Басилио», – погрозил Васька пальцем.
– Вы с ума посходили, – говорила Шурочка, когда они покидали рынок. – Дикие броненосцы! Сегодня, видно, в атмосфере грозовые токи. Но ты-то, Пако! На тебя не похоже!
Складывая лобик и приложив руку к сердцу, он произнес:
– Клянусь – операция будет болезненной!
– Ну зачем же так! – напугалась Шурочка. – Мы не уголовники! Пожалуйста, не сделай из парня чучело!
Подслеповато глядели им вслед броненосцы. Хоть и родной мексиканской опилкой были они набиты, а вряд ли по доброй своей воле пошли в руки таксидермиста.
Ужинали на морской открытой веранде. С концертом.
Вдали мигали маяки и огни океанских теплоходов. Легкий бриз порхал над столами. А на сцене отплясывали сильно обнаженные девушки, меняя наряды в строгом соответствии с первыми, вторыми и третьими блюдами. К примеру, под устрицы объявились в перламутровых раковинах. Под форель – в прозрачной чешуе. А когда настал черед фруктов и пирожных, выскочили слегка укрытые птичьим пером, которое вставало дыбом от крепчавшего бриза.
– Надо бы освоить некоторые слова и выражения, чтоб пообщаться, – говорил Васька.
– Существует язык жестов и взоров, – вполне дружелюбно заметил Пако.
– Наши отечественные жесты чересчур прямолинейны, – покачала Шурочка головой. – Кстати, Васенька, ты бы извинился перед Пако. Некрасиво по уху лупить. Видишь, отвисло, как у сенбернара.
– Ну и чего я должен сказать?
– Очень просто – «пердонаме, порфавор».[8]
– Странно звучит, да ладно, – согласился Васька. – Слышь, Пако, пердонаме!
– Те пердоно, – ответил Пако. – Те пердоно, каброн, перо но ольвидо![9]
– Все в порядке, – улыбнулся Васька. – Я не злопамятный. Терпеть не могу долгих размолвок. Хотя этот козел давно напрашивался.
– В общем, ты прав, – согласилась вдруг Шурочка. – Оплеухи бывают к пользе.
– А не дашь ли, по этому случаю, немного денег на личные расходы?
Шурочка вздохнула, поглядев в прозрачные Васькины очи.
– Знаешь ли, друг мой, нынче взаймы не дают. Только в кредит, под проценты. Я бы, может, и дала, но, прости, броненосцы на подходе. Да и зачем, скажи, тебе деньги, когда все бесплатно?
– Хочу купить букет орхидей, – потупился он. – Ты же подарила чашу.
– Попроси у Пако. Думаю, не откажет.
– Пако, гив ми мани! – не долго думая, ляпнул Васька.
– Совсем обезумел! – восхитился Пако. – По уху бьет, деньги требует. Зачем ему?
– Погуляет по городу! – сказала Шурочка. – Подрастратит энергию, которая тебя так беспокоит. Дай немножко.
– Деньги-то он растратит, энергию – не уверен…
Васька в ожидании колотил вилкой по пепельнице и вертелся на стуле, пристукивая пятками об пол. Когда он начал подпрыгивать, дергая скатерть и раскачивая стол, Пако решился:
– Вот сотня! Пускай немедля убирается!
Подскакивая, как заполошный кролик, Васька выкатился из ресторана. Он чувствовал себя прекрасно. Хотелось всего разом – выпить, еще пожрать, переспать, кинуться в океанские волны и даже почитать книжку небольших размеров. Ночной Акапулько предлагал все, за исключением, пожалуй, книжки. Повсюду гуляли, ели и пили. Кое-кто купался, танцевал и целовался. Это было заметно. Остальные виды человеческой деятельности проходили в более-менее герметичных формах, проникнуть в которые отнюдь не возбранялось. Напротив, к одинокому, весело скачущему мужчине то и дело подваливали агенты герметичности, маня в темные закоулки.
– Герлс, – намекали они. – Бьютифул!
Васька принимал картонные планы наикратчайших путей в чертожные кущи и наслаждался обширностью предложений. Так человек, пришедший на базар, не берет обыкновенно первые попавшиеся помидоры, оглядится, обойдет, как полководец, ряды.
Перед глазами Васьки плыли и стояли многофигурные ацтеки, и он размечтался о подобных статично-динамичных позах.
Все возбуждало. Запахи океана и жареных лангуст, шелест пальмовых листьев и цоканье лошадиных копыт, поскрипыванье воздушных шаров и шум голосов, из которого порой, как рыбка из воды, выпрыгивал женский смех, прохлада кондиционированных универмагов, и жаркая поднебесная влага. Возбуждающе мерцали звезды и горели фонари. Возбуждающе мигали рекламы. Мексиканские любовные романсы наравне с тяжелым роком дурманили. Васька зашел в прибрежный ресторан и выпил пульке, слушая песчаное шуршание прибоя.
Кисловато-молочная кактусная брага отдаляла от реальной действительности.
Так, бывало, и Кецалькоатль попивал пульке на берегу ночного океана. И шуршали волны, и пальмы трепетали резными листьями, и звезды, и небо…
К столику, как чахоточная тень, приблизился молодой человек, напоминавший Некрасова у постели. Перебрав с десяток неизвестных наречий, сказал, наконец, по-русски:
– Не хочешь ли, брат, припудрить носик?
– В каком смысле?
– Ну, в смысле – пару линий золотого Акапулько!
– Может, и хочу, – признался Васька. – Но, прости, ни хрена не понимаю.
– Поговорим? – сказал молодой человек, присаживаясь. – Меня зовут Габриель. По-вашему, Гаврила.
Они пожали руки.
– Перед любовью следует поднять тонус, – посоветовал Гаврила, разглядывая картонные карточки, разложенные пасьянсом на столе.
– Свой поднимай! У меня – будь здоров! – зашкаливает, – обиделся Васька.
– Брат, всегда есть резервы. Товар первосортный – не пожалеешь. – И Гаврила коротко свистнул, будто пуля пролетела.
Из беспокойного океанского мрака возникла, как сивка-бурка, девушка с младенцем на руках.
– Моя жена Хозефина, мой сын – Гаврила Второй. Закажи им пива и креветок – мальчику нужен хитин, – а мы займемся делом.
Озираясь, он умело распеленал мальчонку, ласково шлепнул по розовой попке, поцеловал и вытащил пакетик, наполненный порошком, вроде талька.
Васька очутился в настолько прозаичной семейной обстановке, что тонус пошатнулся. Откуда вдруг пеленки, каменноликая Хозефина, младенческая попка…
– Сходим в туалет по-маленькому, – парольно произнес Гаврила, и Васька поплелся, раздумывая, как бычок, куда собственно.
В тесной кабинке Гаврила примостился на толчке. Достал из кармана круглое зеркало, стеклянную трубочку, вскрыл пакетик и рассыпал порошок по зеркальной поверхности, разделив затем на ровные полосы. Движения его были точны, как у диспетчера крупного аэропорта.
Сунув трубочку в ноздрю, он мощно шмыгнул, затянув бесследно одну линию.
– Делай, как я! Взлетная полоса для пробы – даром!
Может, Васька и отказался бы нюхать, извлеченное как-никак из попы, но даром-то!
Прохладная ясность хлынула в голову. Мозги анестезировались, превратились в горный, лучащийся светом хрусталь. Энергия, добытая у глиняных ацтеков, кажется, удесятерилась. Васька чувствовал, что сейчас взлетит, как легкий планер, без разбега.
– Погоди, погоди, – остановил диспетчер Гаврила. – Поболтаем – о том, о сем!
И действительно, хотелось поболтать. Хотелось вести долгую дружескую беседу, дойти до многих истин и вернуться к истокам.
– Социализм! Хоть слово дико, а мне ласкает слух оно. – Шмыгнул Гаврила носом. – Жалко, что вы его просрали! Сепаратизм тоже дико, но не ласкает. Кстати, Лихтенштейн от вас отделился?
– Давненько, – с горечью шмыгнул Васька. – Некрасиво отделился. Тайком.
– Да, брат, глаз да глаз за народом! Иначе все разваливается, – вдохнул Гаврила полоску. – Будь воля, вместе бы зажили! Слились бы!
– Еще не поздно! – ободрил Васька.
– Для этого есть исторические предпосылки! Послушай – в незапамятные времена с северо-запада через Тихий океан приплыло племя волосатых, но безбородых людей. Выйдя на берег, они поднялись в горы, где основали город Тула.
– Наши? – изумился Васька.
– Ваши якуты! – подтвердил Гаврила. – Они первые пирамиды сложили, чтоб родные берега разглядеть. Эх, пора берега-то сдвинуть. Один к другому.
– А я в прошлой жизни был китайским экстрасенсом и поэтом, – признался Васька. – А в нынешней черчу фигуры.
– К лучшему! Поэты и экстрасенсы часто слишком глуповаты. Но больше об этом ни слова! Прими еще полоску как угощение.
Васька принял и спросил:
– А почему «ни слова»?
– Я сам поэт и экстрасенс, – сказал Гаврила. – Вижу твою ауру – серенькая с голубизной, напоминает кролика, который хочет перетрахать дюжину крольчих.
