Вдруг Башир увидел, как заметались в разные стороны солдаты первого патруля. Один из них выкручивал руку маленькому служащему. Арезки шатался от ударов. Потом они бросили его в джип. Трое пара вскочили вслед за ним. Он попытался поднять голову и держаться прямо. Поднес руку ко лбу, чтобы поправить волосы, но кровь заливала ему глаза, пальцы. Джип рванул с места по направлению к нижней части города, завизжав по асфальту шинами.
Башир почувствовал, как бешено застучало сердце. Ноги вдруг подкосились. Он сел, поднес руку ко лбу — лоб был мокрым от пота. На улице слышался женский крик:
— Убейте их, убейте их всех!
Башир силился сохранять спокойствие. Сейчас, как никогда, надо было рассуждать здраво. До наступления комендантского часа оставалось пятнадцать минут, но уйти, чтобы спрятаться где-нибудь еще, было невозможно. Пара продолжали блокировать улицу. Башир подсчитал, что у него оставалось не больше часа. Маленький служащий заговорит не сразу. Если хоть немного повезет, он назовет имя Башира не раньше чем на рассвете, но на рассвете комендантский час кончится и Башир уже уйдет.
Он позвонил Клод, чтобы она пришла, и поспешно стал собирать последние номера «Обсерватора», «Экспресса», «Монда» и вместе с другими бумагами бросал их в камин. Он наблюдал за зелено-голубым пламенем, пока все не сгорело дотла, потом поставил будильник на четыре часа. В пять кончался комендантский час. Он лег на кровать одетым: Башир всегда мерз и не хотел, чтобы его забрали в пижаме. Сначала он лежал с широко открытыми глазами. Снаружи европейцы перекликались через окна, пытаясь замаскировать страх зубоскальством или развязным тоном: «У него будет жилье и жратва… И все это за счет государства… Как у каида… Пожалуй, он запоет… и сядет за стол… этому арабу хорошо, для него жилищный кризис разрешен…»
Баширу не удавалось привести в порядок свои мысли: «Мой дядя… Зайдите к моему дяде… Это подлость… Маленький служащий заговорит. Нужно уходить сейчас же… Я им объясню: я врач, деонтологический кодекс[40]… Они не знают, что это такое… На войне как на войне… Не разбив яиц, яичницу не сделаешь… Лучше покарать невинного, чем упустить виновного… Дьенбьенфу… Вспомни о Дьенбьенфу… Подлость… Надо уходить…»
Он погрузился в беспокойный сон. Он шел по каменистой дороге, которая все петляла и петляла. Потом на одном из крутых поворотов появился маленький служащий, его преследовали жандармы. Ему почти удалось ускользнуть от них, как вдруг немецкая овчарка, которую держал на поводке одноглазый полицейский, преградила ему дорогу. Башир был вместе с маленьким служащим, оба они оказались на краю пропасти, и беззубая старуха, оседлавшая костлявую лошадь, крикнула, чтоб они остереглись. Старуха эта была Смина, его мать: у нее были все те же холодные глаза. Кнут в ее правой руке злобно хлестал по лошадиному крупу, но лошадь не двигалась, а левой рукой она яростно крутила трещотку. Шум трещотки его и разбудил…
Кто-то долго звонил в дверь. Башир осторожно встал и босиком пошел к двери. Сначала посмотрел в глазок: это была Клод вместе с Рамданом. Башир открыл.
— Ты что, умер? — сказал Рамдан.
— Кто-нибудь видел, как вы входили?
— Конечно! Ты что-нибудь замышляешь?
— Кое-что.
— Чью-нибудь смерть?
— Твою.
Клод засмеялась. Часы на кухне пробили десять. Начался комендантский час.
Башир обернулся к Рамдану:
— Тебе не следовало приходить.
— Я встретил Клод на улице, она была в панике. Рассказала о твоем звонке. Мы подумали, что с тобой что-то случилось. В чем дело?
Башир рассказал о визите маленького служащего. Он старался казаться спокойным.
— Это ты дал ему мой адрес?
— Да, — сказал Рамдан.
— Там были раненые?
— Скажешь тоже! Стал бы я беспокоить тебя из-за такой малости. Нет. Амируш проводит реорганизацию санитарной службы третьей[41]. У него нет лекаря. И я подумал о тебе.
Все трое погрузились в молчание. Рамдан, опустив голову, рассеянно глядел куда-то в пол.
— Тебе не следовало приходить, — сказал Башир. — Он слишком слаб, этот Арезки, он не выдержит до утра. Нас заберут раньше.
— Он не заговорит, — сказал Рамдан.
Он продолжал что-то разглядывать. Клод молча плакала.
— Если они придут раньше, до рассвета, ты, Клод, не вмешивайся, не заносись.
— О! Насчет героизма я, знаешь…
— Если они не придут до пяти часов, я сматываю удочки.
— Куда? — спросила Клод.
— Там увидим. Главное — уехать из Алжира.
Он подумал: «Если я скажу ей, после второй пощечины она расскажет им все».
— Тебе бы нужно поехать в Талу, — сказал Рамдан.
— А пропуск?
Рамдан развернул газету, положил ее на столик и вытащил оттуда белый листок.
— Вот, — сказал он, — тут все: печати, подписи, тебе остается только проставить дату и твое имя.
Башир посмотрел на бумагу.
— Ты подумал обо всем!.. А ты сам?
— Я остаюсь, — сказал Рамдан. — В Алжире тоже нужны ребята, да и… — он показал на свою грудь, — все равно мне далеко не уйти.
Клод продолжала плакать.
— Нужно послать твоей тетушке телеграмму, — сказал Башир, — что я уезжаю и что мы ей напишем, как только я вернусь!
Клод включила приемник… Башир воспринимал обрывки фраз:
«…с некоторых пор… европейские колоны[42]… в районе Фундука… заметили необычное движение машин на участке М. …туземный колон, пользующийся уважением… тайный надзор… счастливый случай… сегодня на высотах Эль-Биара…»
Клод выключила. Оба в один голос закричали:
— Нет, оставь, включи!
«…некто Булануар Арезки… шерстяные одеяла, рация, карты… Не хватало только врача… Булануар отправился на поиски… Но не успел его найти и был задержан патрулем».
Башир закрыл глаза, глубоко вздохнул.
«…а теперь, любители спорта…»
— Можешь выключить, — сказал Рамдан.
— Он был похож на моего брата Али… — сказал Башир.
— Кто?
— Маленький служащий… У них одинаково неуклюжие жесты, те же карие глаза, то же упрямство в мягком взгляде… и та же вера в рождественского деда… Ты думаешь, они будут его… ну, это…
— Нет, — сказал Рамдан, — они будут приносить ему в постель кофе с молоком, варенье и свежее масло.
Он снова погрузился в молчание, потом совершенно неожиданно произнес тихим голосом, как будто говорил с самим собой:
— И все это из-за моего дяди…
Двое других посмотрели на него с удивлением. Взгляд Рамдана снова стал сосредоточенным и отсутствующим.
— Это он отправил меня в школу. Когда мы были в Тале… помнишь?.. Мы были счастливы. Мы ходили в школу босиком по снегу, и у нас не было бурнусов, помнишь? Я пас баранов. Я делал себе свирели из камыша, много свирелей, и, пока мои бараны паслись по холмам и низинам, вдоль дороги, около родников, я играл на свирели. Французы? Я едва догадывался об их существовании. Колониализм? Я даже не знал, что это такое. Партия? Никто никогда не говорил мне об этом. Могло произойти что угодно, мне было решительно все равно. Интерес для меня представляли только бараны и свирель. Я тогда еще не подхватил туберкулеза и дул в свирели во всю силу легких.
Он тихонько кашлянул.
— Туберкулез я подхватил в школе моего дяди. У меня не было привычки, понимаешь? У нас в деревне все было честно: дождь, снег или солнце; я всегда ходил босиком, с непокрытой головой на ветру и на солнце, но главное — я все время был на улице, на свежем воздухе. В Алжире, куда он меня привез, чтоб сделать из меня чиновника… Ты помнишь клетушку, в которую определил меня дядя, как раз рядом со школой, чтобы я не терял времени?
Он повернулся к Клод.
— Три метра в ширину и в длину, без окон, с водой во дворе, потому что это дешевле, да и закаляет.
Он кашлянул.
— Он не разрешал мне гулять ни по воскресеньям, ни по четвергам, чтобы я не терял времени, учился. Я выходил только по пятницам, после обеда, на молитву. Чтобы принудить меня жить в клетушке, он заставлял меня верить в господа бога.
— Это ему не удалось, — сказала Клод.
— Он отвратил меня от него… Безвозвратно… И господь бог в ответе передо мной, он должен объяснить мне, почему клетушка, почему туберкулез, колоны, дядина школа, в особенности школа, потому что без нее я бы умер, так никогда ничего и не поняв, ничего не заметив.
Он попробовал улыбнуться.
— И подумать только, что я не один, что нас тысячи, миллионы. Уж не знаю, как господь бог из этого выпутается в день Страшного суда, перед всеми этими толпами, ордами, миллиардами бедняков, которые потребуют у него ответа за свою нищету, длившуюся миллионы лет… И подумать только, что мне придется его простить…
Он хотел посмеяться, закашлялся, немного помолчал.
