Я поспешил на крыльцо; с крыши капало редкими большими каплями, а с той стороны, откуда ветер, в прорехах между туч засквозило голубое небо — и еще острее запахло дымом. И уже не хотелось, чтобы выглянуло солнце; хотелось, чтобы тучи повернуло назад, закружило, — пусть станет еще тяжелее на душе, но в безветрие небо висело над головой — и как-то совсем уж невыносимо долго, так и не сойдя с крыльца, вспоминать детство. Я вернулся, чтобы надеть сапоги и куртку, но пока натянул на ноги сапоги, опять забарабанило по крыше. Больной, я сошел с крыльца и, едва ступив на мокрую траву, почувствовал сквозь сапоги, какая она мокрая.
Казалось, дождь зарядил на неделю, но вскоре перестал. Опять появилось между облаками солнце. Уже не было больше сил ожидать от жизни счастья. Захотелось уйти, чтобы никого вокруг, и разрыдаться, как в детстве, но, когда я уходил из дома, — куда бы ни уходил — на речке, в поле, в лесу, всегда было так хорошо, что я забывал о слезах. Опять черная туча; пока не начался дождь — я поспешил на речку, шагал скорее и оглядывался. Бывает, услышу, а может, почудится вдали крик — и, кажется, — кто-то зовет с того света…
Выйдя за калитку, я обернулся. Мама на крыльце все еще стояла и пристально смотрела мне вслед. Я вздохнул и пошел не оглядываясь. Сильный ветер дул навстречу. Он разогнал тучи, и показалось солнце. Обрадовавшись ясному небу, я свернул с асфальта на нашу улочку. Уезжая, я решил навестить дядю Сеню. Еще издали, когда увидел за озером наш дом, где прожил много лет, у меня защемило сердце. Я открыл калитку, отмахиваясь от собак. Мушка виляла хвостом, а ее Бельчик, который родился после того, как я переехал в новый дом, готов был цапнуть за ногу. Я поспешил взобраться на крыльцо. Сразу за порогом, на полу в сенях, громоздились горы грязных тарелок с кружками и ложками. Все двери настежь. Отыскивая место для каждого шага, я прошел в дом. Дядя Сеня выпрашивал у жены деньги на выпивку, а Лялька не давала ему. Не помня себя, он заорал, и Лялька закричала, а я неосторожно повернулся — тут же с грохотом упала на пол со стола крышка от кастрюли и завертелась юлой под ногами. Лялька, оглянувшись, покраснела. Она достала кошелек, бросила мужу несколько бумажек и с плачем выскочила из дома.
Дядя Сеня подхватил деньги и долго не мог успокоиться. Я сразу же увидел по успевшему загореть после больницы лицу, что дядя выздоравливает, и невольно вспомнил, какие у него были потухшие глаза, когда навещал его в последний раз. Однако на сердце у дяди, как и всю жизнь, было тяжело, и, протягивая деньги, вырванные у Ляльки, он попросил:
— Сходи, пожалуйста, за бутылкой.
Меня тронула его дрожь в голосе. Уже давно между нами не было такого сердечного откровения. Он разговаривал со мной, будто я маленький ребенок, но как это было давно, когда он так разговаривал.
— Если пойду сам, — объяснил дядя, — то обязательно встречу друзей и напьюсь, а так один буду из этой бутылочки потягивать целый день — никто и не заметит.
Я вспомнил детство, когда дядя еще не спился. Он часто брал меня с Юлей на речку и ловил руками рыбу. Он выбрасывал ее на берег, а я с сестрой бегал босиком по траве. Каждый день дядя Сеня приносил домой ведро рыбы, однако в любви ему не везло, жизнь не складывалась, и он пристрастился к водке. Дядя часто посылал меня в магазин. Не было случая, чтобы мне, ребенку, не отпустили бы бутылку водки; продавщица, конечно, догадывалась, кому я ее покупаю. Я приносил дяде бутылку, чтобы никто не увидел. Он прятался за сараем, а возвращался навеселе — и я его такого еще больше любил; он спешил открыть душу, и я ему открывал свою.
Но сколько лет прошло с тех пор!.. Я взял у дяди деньги и вышел на улицу. Оглянувшись, как всегда оглядывался на наш дом, я поднялся на горочку. На свежем воздухе так было хорошо, и мне стало так легко, что я снял рубашку. Дядя Сеня открыл окно и вслед крикнул:
— Тебе не жалко своего белого тела?!
Солнце поднялось высоко и обжигало, как летом. Я посмотрел на себя, и мне стало жалко себя. И, когда я принес дяде Сене из магазина бутылку, не выдержал и начал:
— Уже больше не могу! Каждую минуту чувствую, что мама думает обо мне, и ухожу на речку, но если каждый день дождь, а бывает, дождь на целый день или зарядит на неделю, становится невыносимо дома, когда мама, сидя в дождь у окна, только и думает обо мне — и я гуляю, больной, под проливным дождем и купаюсь в сентябре в речке. Это трудно понять, — добавил я, — но, может быть, ты поймешь…
— Неужели, — перебил меня дядя Сеня, — мама желает тебе плохого?
— Нет, — прошептал я, — она желает только самого лучшего, но она так сильно этого желает, что невозможно рассказать, как плохо мне становится, и я еле ноги волочу…
— А ты думаешь — другие живут иначе? — удивился дядя. — Все так живут, и я тоже уже много лет еле ноги волочу.
— Купайся чаще в речке, — посоветовал я. — Когда вылезешь из воды — всякий раз будто родился.
— Речка сильно обмелела, — пробормотал дядя Сеня, наливая из бутылки в стаканчик. — Хочешь?
— Не хочу, — отказался я.
Я ожидал, что после больницы дядя Сеня вспомнит, как ловил руками рыбу, а я бегал с Юлей босиком по берегу, но дядя выпил водки и с одного стаканчика осоловел. Я посмотрел ему в глаза, а дядя отвел их, отвернулся — как отвернулся, когда я приехал в наш дом и стал жить в бабушкиной комнатке. Я это забыл и сейчас, глядя на его будто поросшее мхом, мрачное лицо, почувствовал, как страшно пусто стало в моей душе, когда летом, вспоминая счастливое детство на речке, каждый день молился, чтобы дядя Сеня выздоровел, и он выздоровел.
Я поспешил попрощаться, но прежде чем уйти, заглянул в свою комнатку — бабушкину комнатку, в которой раньше жил, посмотрел в окно — и не узнал нашего двора. Под окном еще с весны Лялька забыла коляску с черноземом — и на нем за лето трава выросла. Я открыл окно и погладил эту траву. На ветерке она шелестела и щекотала ладони, и, гладя ее, я понял, что могу жить только в нашем старом доме, и при всей здесь заброшенности почувствовал, что моя радость, с которой я жил всегда и которая, казалось, покинула меня, — моя радость осталась со мной; она осталась светлой, сияющей, и хотя, конечно, здесь тоже больно, но это везде больно, даже в святых местах будет больно и страшно, потому что мы еще на этом свете, а что будет на том — не знаем.
Все то, что происходит, не сразу доходит до сознания, а немного спустя, и я в электричке еще раз вспомнил, как разочаровался, посетив дядю. Я ожидал, что и он вспомнит, чего я вспоминал, когда молился о нем, а дядя выпил водки и вместо того, чтобы открыть сердце, отвернулся. Когда дядя Сеня заболел и когда я молился о нем — между нами натянулась словно нить какая-то, и сейчас она оборвалась; я почувствовал, что дядя очень скоро умрет.
— О чем задумался? — услышал я и поднял голову.
Все красотки на одно лицо — и я испугался, а она подмигивает. Сейчас я за любой бы побежал, а когда у этой девушки голубые глаза и льняные волосы до пояса, у меня дыхание перехватило — я забыл про дядю, но тут в вагон вошла старушка с птицей на голове.
— Это у нее голубь? — спросила девушка, но что это была за птица, никто не обратил внимания, потому что все в вагоне смотрели на простое, открытое лицо старушки с румянцем на щеках.
Старушка продавала свечки, и, когда я покупал у нее свечку, раздался надо мной какой-то странный невнятный звук, исходящий из груди птицы, и я ответил девушке:
— Ну не ворона же…
Приехал к сестре ночью; не мог открыть дверь в подъезд — нашел в кармане монетку и метнул ее в железобетонную стену на втором этаже. Монетка зазвенела, и стена зазвенела — тут же зажегся в окне свет, и через минуту выскочила Юля.
— Как мама?
Я не знал, что ответить сестре; лучше не рассказывать, как мама плакала, и поспешил сам спросить:
— А как ты?
— Если бы мама ходила в церковь, — сказала Юля, поднимаясь в подъезде и не под ноги глядя, а мне в лицо, — тебе бы не было так, как сейчас, когда она все время думает о тебе.
— А почему она не думает о тебе?
— Она думает и обо мне, — загрустила сестра, — но я не знаю, почему она все же больше думает о тебе; наверно, потому что ты младше.
— Но как маме сказать, чтобы пошла в церковь, — вздохнул я. — Впрочем, об этом не говорят. Она сама должна пойти, и что же такое должно произойти, чтобы она пошла, не представляю. Ладно, — махнул рукой, — лучше расскажи, как ты… — Как всегда, Юля замялась, бросилась накрывать на стол; я никогда не расспрашивал, а сейчас не выдержал: — Почему не выйдешь замуж — у тебя же есть кавалер, который любит тебя; или ты его не любишь?
Сестра отвернулась, но я успел заметить, как она покраснела, и больше не стал ничего спрашивать.
