– У него могли быть близкие отношения с Уманской?
– Близость с девочками? Вряд ли осуществима… К Володе допускали ограниченный круг людей – в этом кругу Софья Мироновна контролировала без исключения все.
– Вы сказали «невероятно нервен»…
– Так я сказал. Но и другое скажу: при этом он рос мальчиком очень хладнокровным, контролировал свои поступки. Он… Хорошо, я признаюсь: он не мог убить себя.
– Даже от внезапного ужаса? Увидел, что я наделал, и…
– Даже от внезапного ужаса. Не мог. О, я вспомнил: любимое слово Володи – «организуем».
– Спасибо. Больше ничего не вспомните, Сергей Владимирович?
– Да нет, ничего такого, чтоб…
– Какие-то детали? Чрезвычайно важна каждая…
– Говорил с вами, а про себя думал: как же воспитывали нас американские ленты, трофейное кино! Римская история, романтические поступки… Трагическая любовь. Страсти! Отцы не вели дневников, а мы, между прочим, вели! письма писали, да-а…
– Володя вел дневник?
– Не знаю. Может быть, все может, хе-хе… Но какие-то тетрадки от матери прятал… Говорят, даже… будто когда… все вот это… и его нашли на мосту, из кармана какие-то бумаги торчали…
– Куда они делись?
– Ну, откуда мне знать. Органы, наверное, забрали.
– Письма?
– Как?
– Там были письма? Дневник?
– Я говорю: не знаю. Может, там и вообще ничего не было… А сочинили. А может, и список какой-нибудь…
– Список?
– Откуда мне знать. Володю я мертвым не видел.
– Вы – нет, но кто-то говорил… Что говорили тогда? Список… Фамилии?
– Да вы меня прямо пытаете…
– Что Володя мог записывать?
– Все, что я знал, я вам все уже… и давайте будем закругляться…
– Прочитанные книги?
– Слушайте, я старый человек, я то, что знал, уже забываю. А вы хотите, чтоб я то, что не знал, вспомнил.
– Людей, приходивших домой? К Софье Мироновне?
– Лекарства пью и то – когда супруга напомнит.
– Девочки? Кто-то из школы? Кто с кем дружит?
– Ох, да не знаю!!! Все. Подошли уже мои аспиранты, так что… Спасибо за конфеты, кофе, хотя зря вы, конечно, потратились. Вряд ли я чем-нибудь вам помог…
– Что вам мешает сказать прямо?
– Да про что?! Я не знаю, про что! Вы сами выдумали что-то и теперь: список, список, список… Никакого списка! Всего доброго. Вот, между прочим, видите фото: мой отец открывает сессию Моссовета.
– Спасибо. Выздоравливайте.
– Вот это бы не худо, а то шум в голове, понимаете, шум… Вот тут справа, как пчелиный рой, а в левом – идут поезда, гудки, вот так – бу-у… бу-уу… Спать не дает… Измучил… И так – пострадало столько людей… Через этот список.
Список вещей в дорогу («не забыть»), список попробованных женщин, список… Человек читает или пишет список, когда собирается что-то делать или понять, это бумага для будущего. Список игроков и солдат, покупок на рынке, свадебных гостей (кого с кем посадить), дней рождения сотрудников в мае, «чего я хочу добиться в новом году» (ничего; если только получше засыпать и не трогать несовершеннолетних и верных жен, да и то недостижимо)… Список документов, полученных для работы, сведений, не подлежащих разглашению, любимых песен, посещаемых сайтов, растений и животных Тульской области, занесенных в Красную книгу… Список «что я должен сделать для убийства Уманской Н.», и мне помогут вот эти поименные ребята, и родители их пострадают за плохое воспитание… и генеральный прокурор дернется замять… – ну, допустим, это уже версия. Список «родителей одноклассников – всех, кто может помочь семикласснику-полиглоту-фантазеру захватить Кремль» – версия два. Список… оружия? гомосексуальных приятелей? Список – из-за него пострадали другие; что-то таилось в нем сильное, такое, что мальчик сунул бумагу в карман в решающий день, чтоб прочесть смертельно красивой, нежной этой, кудрявой и кривоногой посольской дочке на мосту, и она удивится (испугается, полюбит, узнает) и в Мексику не уедет… Хотя все равно не уедет – ведь он взял с собой и пистолет… Список – презираю бумаги, торчащие из карманов мертвых людей, – возможно, ему уже после выстрелов подсунули пару листочков в карман, чтобы побыстрей и без последствия для окружающих объяснилось все, чтобы поймались все, чтобы и мы через шестьдесят лет насадились губою на крюк и повелись в подсак на невидимой леске с приземлением на сковороде.
…Вот он идет (институтские преподаватели представляются костлявыми и долговязыми), маленький старичок в кепке, ползет по мосткам, уложенным на строительную грязь, несет свернутую газету. Сергей Иванович Шахурин, наркомов брат, не человек – злой город: шесть лет моих ночных штурмов, подкопов, голодомора, мортир и катапульт, и море усталой ненависти; а теперь вылез из норки и идет не озираясь, в дряхлой близорукости, видя только стены собственного мира, небольшого, как картонная хомячья коробка, где ему суждено доскрестись до последнего дня… Хоть кричи: отдай мое время! отдай мое сердце!.. Он шел как заведенный механизм: топ-топ-топ, еще издали приметив свободную лавочку, и внутри его что-то похрустывало и металлически пересыпалось, похожее на завядший букет, шуршащий по мусоропроводной глотке. И я сразу понял: пусто-пусто, лучше б мы его не нашли, остался б телефонным номером, надеждой, высоким и лобастым институтским… часовым семейных тайн, – достался б нам трупом, ничего бы, похоже, не изменилось… Хотя…
– А? Вы? Сядем давайте.
Он расстелил заготовленную газету на двоих, и мы сели лицом к Патриаршим прудам. Я засветил улыбку и затронул погодные условия, крепость внешнего вида исследуемого организма и детали окружающего ландшафта. На ландшафте наркомов брат включился:
– Я ведь активный участник борьбы против реконструкции прудов, – просипел он. – А вы читали книгу Алексея Ивановича «Крылья победы»? В музее на Поклонной горе отдельный стенд посвящен… Мундир видели? А я, – звук пропал, и он пару раз сглотнул, припоминая, где сейчас вот находится и что из себя представляет, – зашел… а витрина пустая! – Ошеломленно зыркнул на меня слезящимися бессмысленными осколками глаз. – А оказалось, говорят: ордена, мы забрали… как это, на подлинность что-то…
– На экспертизу.
Он облегченно кивнул и на волне благодарности доверчиво потянулся к моему уху:
– А вы знаете, что Алексей Иванович был в санатории Берия?
Я кивнул. Голосок его сочился, капал из-под задыхания:
– А мы ничего не знали. Все семь лет. Я носил передачи. Как-то сижу в приемной, вдруг подходит человек… Сказал: Алексей Иванович через неделю выйдет. Оказалось, Селезнев, его заместитель. Его первым выпустили. Он и сказал, что Алексей Иванович во внутренней тюрьме на Лубянке, все семь лет. А мы ничего не знали.
– Он что-то рассказывал? Про допросы? Про тюрьму? – с нажимающей отчетливостью спросил я.
– А мы ничего не знали. Алексей Иванович сказал: к этому вопросу мы не будем возвращаться никогда. Великий человек! Сталин к себе почти каждый день вызывал. Вы это знаете? В какие сроки эвакуацию провели… Конструкторы его уважали. Я тут зашел… генеральный конструктор завода «Сатурн»… говорит: дам денег на переиздание «Крыльев победы». А уже вышло три переиздания… Вы читали?
– Да.
Он не видел меня.
– Хотелось, чтобы добрая память осталась. Нас шесть было братьев, я один остался.
Вот почему ты выполз.
– А внукам как-то это… неинтересно. И детям. – И он затих в ледяном одиночестве предсмертия, соседствуя на лавочке с единственным известным ему земляком. Я без жалости, лишь в интересах усыпления заговорил, запел былины про Яковлева и Туполева, про злосчастный «Як-9», про командира эскадрильи свободных охотников, треснувшую стойку шасси и задержку вылета из Оренбурга опытного образца, про то, как отчаянно-глупо спикировало звено калмыка Зайцева на зенитную батарею, про пьяное коварство Васи Сталина и про то, как применялась дробеструйная обработка для местного уплотнения вертолетных лопастей, и наркомов брат в восторге лопотал, кивал, оживал и наконец прокудахтал:
– А встречаться… мы отказывались потому, что всех… интересовал только Володя… Только то, как его убили…
Все-таки убили.
– А это большая трагедия для семьи. Хороший был мальчик. Любил оперу. Все ходил арии напевал, – и он вдруг усмехнулся. Что-то там скользнуло перед его взором, на миг у изображения появилась резкость.
– Ваш брат Алексей Иванович, – затянул я с тоской, подмигивая пробегающей мимо разноцветной малышне, – не пытался как-то… восстановить справедливость?
– А мы ничего не знали. И Уманский считал, что это не Володя. А что сделаешь… Алексей Иванович привлек Шейнина для расследования. А ему сказали: что за расследование? Какое такое расследование? Ты хочешь тачки катать? И Алексей Иванович испугался… Алексей Иванович был в санатории Берия. Вы знали об этом? Вы были в музее на Поклонной горе? Там есть стенд… С парадным мундиром Алексея Ивановича. А я прихожу последний раз, а витрина – пустая! – он с ужасом запнулся. – Что такое? А оказывается, – облегченно хихикнул, – забрали ордена, делать… на подлинность…
