– Экспертизу.
– Да. Я им говорю: хорошо бы увековечить память… Алексея Ивановича. Улицу назвать. Завод. Конструкторы его уважали. Мне генеральный конструктор «Сатурна» обещал: дам денег на переиздание… Вы читали «Крылья победы»?
Я поднялся с подстеленной газеты и двинулся вдоль ограды забетонированной ямы, называемой Патриаршими прудами, быстрее, быстрее, чтоб обогнать оклик, если старик меня окликнет; два месяца он еще звонил каждый день, а потом, я думаю, неспроста перестал.
Весь вечер (разболелся затылок) маялся: караулил «мотоциклиста 40—50-х» на «Молотке», – никакие, конечно, не сороковые, но действительно из ранних, еще в черно-синем ЦАП-лаке, до повсеместного распространения «серебрянки», хотя и неизвестного происхождения (я склоняюсь к правоте меньшинства, указывающего на «Стальзавод»). Соревнуясь с уже заколебавшим сообщество «всюдуискателем», второй год скупавшим все и втридорога, мы начали с тысячи рублей и, накидывая по полтиннику, поднялись до полутора, но лот сняли с торгов. Скотина! Какая-нибудь знакомая, небось, позвонила хозяину и посулила сто евро; ничего, мотоциклистов у меня таких два, и даже с пятиугольным сиденьем… В «Малолетках» на pupsik.ru не выложили свежую девку, только в «Позвони мне» новенькая Гела на двенадцати фотографиях пилила себе промежность витым телефонным шнуром… Знакомая, кстати, фамилия – кто такой Шейнин?
– Величина. Лев Романович. Начальник следственного отдела Прокуратуры Союза, – Гольцман погрузился в занудливые свои карточки, – гособвинитель от СССР на Нюрнбергском процессе. Выполнял задания правительства в Турции и Иране. Писал. «Записки следователя», между прочим, гремели. Молодежь из-за одной этой книжки приходила в органы. Вот я тебе почитаю, один неравнодушный писал, демократ: «Шейнин – литератор, драматург, один из самых расторопных подручных Вышинского по политическим процессам тридцатых годов, включая процесс Бухарина. Энергичный, сметливый, болезненно мнительный, опасавшийся почему-то рака прямой кишки, то хладнокровный игрок, то суетливый делец и политикан, он весь в грехах, тайна сих грехов велика». Вот еще: умел вызывать у подследственного «странное поверхностное согласие с самыми нелепыми предположениями».
– Это значит… Это. Значит.
Историю о подростках, убитых разлукой на Большом Каменном мосту, паковала для хранения лучшая ищейка империи (период 1930–1950), и если нам что-то не нравится в упаковке, то с той стороны…
– Ты не допускаешь, что Шейнин мог в этом случае действовать в интересах установления правды? – Гольцман следил за моими гримасами.
– Я думаю, кроме интересов правды там мешалась куча других интересов. И когда их согласовывали, правду могли затоптать. Да нет, нет пока ничего серьезного. Ни одного подтвержденного факта. Третий на мосту… Пропавший пистолет… Их убили…Только слухи, воспоминания о воспоминаниях. Но все очень медленно. И все, что слышу про наших клиентов, как-то душит… Что-то там неприятное внутри…
– Солидарен, – кивнул скучный и легко нетрезвый Боря. – При опросе пять жителей Дома правительства добровольно, независимо друг от друга сообщили: и они слышали, что у Шахурина нашли какие-то страшные бумаги. Но никто сам не видел. Только одна престарелая беспартийная точно знает, что за бумаги нес мальчик, – Миргородский закусил улыбку. – Документы, протестующие против режима Сталина. А застрелил девчонку потому, что та отказалась провезти их дипломатической почтой! Все сходится! – и Боря истерично захохотал, взвизгивая и утирая под очками словно распаренные веки, и затих. – Валить надо из этой сказки. Пока не поздно.
Через полчаса пустых слов и добавлений заварки Гольцман наконец спросил:
– А вот то лицо. Тот молодой человек. Тот предприниматель, что установил тебя в Измайлове.
– Чухарев.
– Чухарев. Он ведь что-то хотел. Пока его не остановили. Что с ним стало?
Мы с Борей молча смотрели на Гольцмана. Что с ним стало… Что становится со всеми. Потек водой. Лег песком.
– Я оцениваю ситуацию так: он планировал использовать нас в расследовании. Он опирался на какую-то информацию. Этой информацией мы пока не обладаем. Мы можем сберечь время, если найдем его и убедим поделиться информацией. Уже с других позиций.
Но… Но могли мы это сделать с самого начала, однако не сделали, боясь уклониться от курса и уйти в космос и, как и все, пропасть. Клиент, если перестаем работать втемную, может осознать свою жизнь и пойти за нами на мост. Инстанция не согласует.
– Тут есть риск, – гнул Гольцман, – но пора чем-то пожертвовать.
Пропал Миргородский, еще прошло время, наступила темнота, под фонарями мокро посверкивали тополиные листья.
– И вот еще, – сказал Гольцман. – Ты не прав. Подтвержденный факт у нас появился. Я тут все свел по Америке. И все сошлось. Имя первого убийцы. Нине не повезло.
– Кто?
– Рузвельт. Если бы он ее не тронул, жила бы девочка и сейчас.
И он пропал.
Я кивнул секретарше:
– Идите домой. Не надо ничего доделывать, собирайтесь и идите. – Я шел за обиженной спиной, гася лампы, вырывая клыкастые вилки из розеточных гнезд, из сети; с лопающимся звуком гасли мониторы, задохнулся кондиционер и оторопелая дрожь пробрала холодильник, и теперь только из-за стекла доносился качельный вой и лязг грузового жука-навозника, опрокидывающего в глотку мусорные контейнеры. Я заперся на верхний, нижний и задвинул засов – в дверь сразу постучали. Я отпер все наоборот и отчитался:
– Я один.
Алена стояла посреди Москвы, далеко от встревоженного мужа и скучающего сына, в расчетливо подобранных элементах недавно купленной одежды, в запрелых от пробежной гонки трусах, пытаясь нащупать за порогом клочок суши, куда бы поместился узконосый сапог; губы тряслись.
– Скажи: ты ведь жалеешь, что у нас нет возможности видеться часто? – с задыхающейся злобой. – Тебе не хватает меня?
– Да.
– Ты вспоминаешь обо мне? Разговариваешь со мной, когда меня нет?
– Да.
– Я думаю о тебе все время, – ее словно рвало, сейчас ударит. – Скажи, ты бы мог прожить всю жизнь со мной, день за днем, если б сложилось все по-другому?
– Да.
– А хотел бы? Скажи, хотел бы? И чтобы любовь не кончилась?
– Да. Хотел.
– И сейчас? В настоящем времени?
– Да. Хочу. Я хочу.
– Чтобы что?
– Как ты сказала.
Она обмякла и неуверенно просияла; привстав на цыпочки, достала поцелуй, раскусила и разжевала «хочешь, я останусь?», «я подожду тебя и отвезу домой?», «хочешь погуляем?». Помялась, жалко заглядывая в душу сквозь глаза, и вечность спускалась по лестнице, замирая на каждой ступеньке, боясь не расслышать «вернись». Я постарался потише и – закрыл дверь, замкнулся на все обороты, прошел в комнату, куда не доставала луна, и опустился на пол. Погасло все и слегка расступилось.
Макс Валлах родился в июле 1876 года и умер через семьдесят пять лет 31 декабря, прожив большую часть своей жизни не Мейер-Генох Мовшевичем Волах-Финкельштейном, а Максимом Максимовичем Литвиновым, прозванным в партии Папаша или, по-газетному, «сталинский знаменосец мира». Сын мелкого банковского служащего начал жить в исконно еврейской семье (город Белосток), выучился в хедере и достиг должности «бухгалтер-кассир»; всю жизнь помнил погромы, считал себя русским и, когда давил моль, приговаривал «пся крев!»; обожал маму, но никогда не вспоминал, потому что бросил ее, как и свое происхождение, оставив от прошлого только пачку писем родственников и любимое блюдо – жареную селедку, залитую яйцом, – жена убегала, затыкая нос.
Женился в сорок лет (смутно поминается несросшийся гражданский брак) на английской писательнице Айви Лоу, дочери полковника происхождением из венгерских евреев, племяннице Сиднея Д. Лоу, автора «Словаря английской истории», католичке, проповеднице свободной любви, женщине с лошадиным лицом.
Татьяна Л и т в и н о в а, Брайтон, Англия: …Все Уманского любили и все его звали Костя. Умен, остер и обаятелен. Он младшим входил в «литвиновскую плеяду» – Суриц, Штейн, Рубинин, Стомоняков, Уманский – все они смотрели на отца как на учителя, зная его честность и неподкупность.
…Костя скорее богема, чем чиновник, хотя во время войны в нем изменилось многое (кроме бурной личной жизни) и он стал больше чиновником.
…Жена его скучная и занудливая, сильно Костю ревновала, догадываясь об изменах, и постоянно ныла: то ей нужен рефрижератор, то витамины… Встречая нас в гостиной, предупреждала: будет просить денег – не давайте. Сам Костя мог пригласить позавтракать в ресторан, а в последний миг куда-то исчезал, и платить приходилось нам.
– Говорят, Уманский ухаживал за вами?
– За кем он только не ухаживал… Его обаяние распространялось на всех. Но романа у нас не было.
А вот каким увидел наркома иностранных дел на вершине (вот только что во Франции с размахом отгуляли юбилей – шестьдесят лет!) относительно пристрастный человек: «Максим Максимович в белейшем пиджаке и белейших брюках, сияющий, самодовольный, бодро и весело вышел из вагона-ресторана, оркестр оглушительно заиграл „Интернационал“». Так написал о М.М.Литвинове Ф.Ф.Раскольников, муж знаменитой барышни Рейснер, что командовал Балтийским флотом, вторгался в Персию… Один из баловней смуты – но мировая революция не пришла, и они отправились в могилы через малозначащие должности послов и директоров издательств. Раскольникова пригласили приехать из Болгарии в Империю отдохнуть для расстрела, и он бежал, и забрасывал императора письмами, и через два месяца после объявления вне закона умер в Ницце, не перенеся известия о заключении советско-германского пакта. (По другим версиям убит агентами НКВД, «выпал из окна».)
