11. Всплеск инакомыслия
В Кроуфорд-Мэнор было несколько комнат для посещения внутренних миров. В некоторых имелась кровать, и можно было запереться изнутри. Подслушивающие и подсматривающие устройства там как будто отсутствовали. В периоды досуга можно было позволять себе какую угодно долбаную свободу. В ходе занятий по ЯРу с остроумным и очень эрудированным мистером Квиком Бев узнал, что термины «досуг» и «удовольствие», хотя и этимологически не родственные, в ЯРе могут употребляться взаимозаменяемо и на практике второе слово поглотило первое. В ЯРА – Язык рабочих Америки – подобной ассимиляции не произошло, зато в Англии рабочие говорили, что в час удовольствия им все в удовольствие. А поскольку так велела разговорная практика, Бев удовлетворял и удовлетворялся удовлетворительной девицей лет тридцати по имени Мейвис Коттон. Он уже встречал ее в былые времена, когда она посещала курсы преподавания истории в Эмблсайде, и оба тогда сошлись на том, что это чушь собачья.
Сейчас, вздыхая от удовольствия, они лежали голые на кровати. Беву пришлось признать, что за пять или шесть раундов в этой комнате с Мейвис он получил больше сексуального удовлетворения, чем за все годы брака с Эллен. С женой он провел приятный, хотя и не экстатичный, год до рождения Бесси. А после родов, которые были тяжелыми, Эллен отшатывалась от его объятий. Он оставался верен, но смутно разочарован. Он говорил себе, что секс это еще не все. А сейчас понимал, что секс это очень многое. Какая ирония, что подобное открытие он совершил в месте, посвященном абстракциям того внешнего мира, который отрицал экстаз. Но нет, конечно, никакой иронии тут нет: рай нервных окончаний доступен для всех, в нем нет ничего элитарного. И все же… Не может ли взаправду существовать разновидность ЯРовского секса, ничем не обязанного эротическому образованию, самосовершенствованию, секса мозолисторукого и животного.
– Ты был хороший. Ты как надо это сделал, – сказала Мейвис.
Он посмотрел на нее, улыбаясь и хмурясь одновременно.
– Никогда не знаю, дурачишься ты или говоришь серьезно. Я хочу сказать, с твоим ЯРом.
– И да, и нет. Или, наверное, я тоже не знаю. Мой отец так говорил. Ужасный в своем выговоре. Не помнишь, кто сказал, что среднему классу очень просто опролетариться? Дескать, ему нечего терять, кроме образованной речи.
– Джордж Оруэлл, – откликнулся Бев. – Мой дядя сражался с ним в Испании. Боже ты мой, это было пятьдесят лет назад. Оруэлл очень неприятно умер – в Памплоне или еще где-то. По словам дяди, он планировал писать книгу в дань уважения Каталонии до того самого дня, как его расстреляли. По словам дяди, он очень утонченно изъяснялся.
– Что ты собираешься делать? – спросила Мейвис.
– А ты? Тебя они убедили?
Мейвис промолчала.
Она накручивала длинную прядь черных шелковистых волос на красивые, довольно розовые пальцы.
– И да, и нет, – сказала она наконец. – Так и вижу, как встаю тут и читаю лекцию про «Толпуддлских мучеников»[24], начисто забыв про имперскую экспансию, Буннела и выставку тысяча восемьсот пятьдесят первого. Даже слышу, как делаю это на ЯРе. «Они всегда сражались вроде как за свои права, сечете, а прав-то им не давали». Потому что тогда смогу поехать домой, слушать мои пластинки Бартока и читать Пруста. Внутренний мир.
– А когда твои пластинки Бартока затрутся, кто будет выпускать новые? Кто будет играть Бартока? Внутреннему миру нужен внешний. Книги должен кто-то издавать. Уверен, Пруста ты долго искала на козлах среди подержанных книг. Система Петтигрю построена на ложных посылках. Существует только один мир. Если нельзя увлечь одного ребенка в классе Гиббоном, кто вообще будет его читать?
– Всегда можно ввернуть что-нибудь про падение Римской империи и прочесть отрывок из Гиббона…
– Если сумеешь найти книги Гиббона. А тогда тебя арестуют за буржуазный уклонизм, и берегись, сестра, это вроде как второе предупреждение. Разве ты не понимаешь, как все обернется? Университеты потеряют финансирование, если не пустят к себе псов…
– Кого?! Ах, ПСОв.
– А Профессионально-ремесленные советы по образованию ни за что не позволят считать литературу ремеслом, хотя она таковым и является.
Вспомни, скольких авторов уже не печатают и скорее всего никогда не будут печатать. Уравниловка достигнет предела. Даже технического совершенства в исполнительском мастерстве не допустят. Ведь те детишки, что поют под гитару, не плохо справляются, сечешь, зарабатывая миллионы, пусть даже все съедают налоги, а они никогда не брали долбаных уроков в своем чертовом скуляже.
– Да, у тебя очень хорошо получается. Я про ЯР. – Перекатившись, она теперь лежала на нем, ее сладкое теплое дыхание и любознательный язычок щекотали ему ухо. – И еще кое-что получается… – промурлыкала она. Тут ее взгляд упал на наручные часы – единственное, что на ней было. – О боже! Уже без пяти четыре. Семинары!
Соскочив с кровати, она схватила комбинезон – одеяние сирены, как шутливо назвал его завхоз, выдавая им казенное обмундирование.
– Кое-кто из вас, дурачье, поизносился, а потому вот вам симпотная джинса за счет заведеньица.
– А если не ходить на семинары?
– А если не будешь ходить, дорогуша, тебя хорошенько вздуют в подвале, светя в чертово лицо галогенной лампой.
Она еще не вполне освоила ЯР: душок утонченных гласных еще портил просторечья, но она научится. Заложив руки за голову, Бев поглядел на нее мрачновато. Она научится, и она не единственная. Кое-кто уже научился. Например, верующего шотландца из поезда ловко обработал настоящий теолог, который убедил его, что двенадцать апостолов были первым профсоюзом и что Христа обрекли на мученическую смерть за принцип свободной самоорганизации трудящихся, а что Царство Небесное означает пролетарскую демократию. Был один человек, который всех чему-нибудь да учил: перевоспитавшийся диссидент, ныне один из персонала здешнего центра реабилитации. Он произнес очень трогательную речь на ЯРе о своих страданиях и среди прочего сказал:
– Я держался, братья и сестры, до последнего, мать вашу. И после полугода выклянчивания милостыни и топанья по дорогам, ночевок под изгородями и в каталажке или еще где, понял, что я распоследний идиот. У меня была профессия, к тому же хорошая – инспектор гидравлического оборудования, – и вот пожал’те, я не делаю того, за что мог бы заработать хорошие деньги, а ведь оплата день ото дня становилась все лучше, это я узнавал из обрывков старых газет, которые подбирал от случая к случаю. Я попусту разбазаривал мою жизнь и, что чертовски хуже, лишал других того, что могу сделать. Иными словами, я впустую растрачивал ресурсы общества. Простите руководству длинные фразы, но это верные слова, братья и сестры, и если можете придумать получше, дайте мне знать. Я не верил, что стоит подскакивать по свистку, но я прозрел. Я вроде как даже голос с небес услышал: «Свисток в твоей руке, – как будто говорил он. – Это твое дыханье выдувает звук. Нет такой штуки, как одинокий рабочий, все вы – один большой организм. Страшно подумать, что какой-то орган в человеческом теле решит вдруг пойти своей гребаной дорогой. Хочешь поднести чашку горячего чая ко рту, умираешь от жажды, а твой большой палец вдруг бунтует и говорит, мол, не станет помогать ее поднять. Ужасно, просто ужасно». Вот какие были слова, или что-то вроде того, так что разницы-то и нет. И я понял, что не кто-то заставляет меня вскакивать, а это я говорю самому себе устами кого-то, кого я придумал, чтобы делал это за меня. У меня было видение, в котором рабочие шагали вместе. Я видел, как власть волнами исходила от них, как пламя от пожара. Было время, когда правительство говорило: «Ха-ха, раздави его, он лишь рабочий, бедняга в нашей власти», но теперь я понял, что все иначе. Я понял, что власть в моих руках и в руках моих товарищей, и с тех пор ни разу не оглядывался».
Очень трогательно получилось, почти так же трогательно, как фильмы, которые им показывали, добротная продукция студии «ОК-Фильм» в Твикенхэме, исторические картины о Великой Борьбе, от которых кричать хотелось от ярости. Но ничто – ни фильмы, ни лекции, ни групповые дискуссии – пока не решалось дойти до отрицания многовековой истории религиозных и гуманистических учений разом: отрицания права человека на одиночество, на эксцентричность, бунт и гениальность, на превосходство человека над людской массой.
– Ладно, милая, сейчас побегу.
Встав, Бев натянул собственный комбинезон с нашивкой ОК: шестеренка на фоне пролитой крови рабочих. Он надел казенные тапочки. Визжал шестнадцатичасовой звонок. Они поцеловались, они расстались: она на свой семинар, он – на свой.
– Знаю, что до сих пор на уме у большинства из вас, – сказал аудитории из двенадцати человек мистер Фаулер.
