В душе Липовецкого поселилась чёрная пустота бессилия что-либо изменить. Его мозг не хуже огня пожара жгла безответным вопросом одна и та же мысль: действительно ли он сделал всё, чтобы уберечь этих пацанов; чтобы во имя сохранения своей жизни они соблюдали элементарные правила безопасности при производстве огнеопасных работ?
Возмущённое течение жизни, как в реке вода, ниспадая в стремительном водопаде, в гуле брызг подхватывала, кружила и уносила всех и всё, попавшее в её водоворот. Но далее, успокаиваясь, тихо и мирно следовала своим предопределённым руслом.
Выводы комиссии и следователя сходились в одном — гибель матроса Нечипоренко произошла по его роковой неосторожности. Не покидая цистерны, желая закурить, он зажёг спичку, что и привело к возгоранию и взрыву паров краски и в конечном итоге его смерти. Действий или бездеятельности Липовецкого, которые прямо, либо косвенно способствовали возникновению пожара и доказывали его вину, не усматривалось. Однако, косвенных причин виновности командования в возникновении происшествия было уйма:
— это и недостаточное соблюдение организации службы заместительства на корабле, ибо помощника командира должен замещать старпом и наоборот;
— это принципиально неверное решение командования привлечь экипаж к покраске цистерн вместо квалифицированных рабочих;
— это…, да и многое ещё чего, что сводилось к одному — самым дешёвым товаром в стране Советов была жизнь человека.
Экипаж хоронил своего погибшего товарища. Деньгами, собранными офицерами и мичманами корабля оплатили проезд родителей покойника в Северодвинск и оплатили другие расходы, связанные с похоронами. Выполняя волю родителей, наняли вагон и в запаянном гробу отправили тело матроса домой на родину. Завод сделал скромный железный обелиск и ограду.
— Да что ж это у нас за государство такое, которое, плохо заботясь о своих живых защитниках, о погибших забывает начисто?! — думал Антон и офицеры экипажа. Деньги, выделяемые государством на похороны погибших военнослужащих, были настолько мизерными, что на них, как следует и поплакать об утрате было невозможно.
Вскоре, сопровождавшие гроб шесть матросов и офицер, возвратились в часть. Жизнь экипажа приобретала обычный рабочий ритм своей деятельности.
Жизнь, как вода в бурной реке, пройдя стремнины и водопады, неминуемо обретает спокойствие и, нежась в лучах солнца, продолжает свой путь в предопределённом русле.
Моряки шептались, пересказывая пикантные подробности, как молоденькая ВОХРа пленила из соседнего экипажа матроса. Она увела его в тёмный заводской закоулок и, угрожая наганом, потребовала от изменщика признания в неверности и немедленной любви.
Обеспокоенные его отсутствием, друзья-товарищи еле отбили своего, порядком струхнувшего кореша из лап озверевшей от любви молодой бабы. Участники происшествия хотели было предложить свои услуги, но, доведённая до крайности коварством своего хахаля нервная бабёнка закричала:
— Пошли вон, кобели паршивые! Перестреляю вас всех!
Пришедший в себя виновник любовной драмы, заикаясь, заговорил:
— Ребята, сваливаем! И то быстро! Она — дурёха, раз сказала, так может и выстрелить. С неё станется, уж я то это знаю!
Старпом Кочет вызвал Антона и сказал:
— Ставь бутылку и марш в отпуск!
— Это с какой радости? — переспросил Антон. — Симак так решил, что ли?
— Ага, жди — от него дождёшься, когда рак свистнет!
Свистел же вовсе не рак, а человек-гора комбриг Горонцов.
— Раз Липовецкий в гибели матроса не виновен, то пусть исполняет обязанности помощника командира и далее, — докладывал ему Симак. Я стоял рядом — комбриг нас вызвал обеих.
«Гора», грохнул здоровенным кулачищем по столу и, переполненный гневом, закричал:
— Да вы что — издеваетесь?! Вот он, — он указал пальцем на меня, — пускай и руководит покраской корабля! А вы, как командир, его подстрахуйте. Вам поближе пообщаться с экипажем ой, как нужно! Липовецкого отправьте в отпуск, как и положено по графику. Парень весь почернел от горя, хоть вины его — никакой, сами знаете. Что вы все там себе думаете, а главное чем!?
— Так что передавай все покрасочные работы и дела мне, а сам сматывайся и побыстрей! — подвёл итог беседы Иван.
В летнем отпуске хорошо! Хорошо не только с точки зрения, что в любой момент отпускник может подставить отдыхающие телеса под лучи южного солнышка. Нет! — это было не для Антона. Он отдых любил, но отдых активный. Его «хорошо» заключалось в том, что по своему усмотрению и желанию он сам для себя мог выбирать любую работу. Почти, как в сказке: «По щучьему велению, по моему хотению»….
Он делал выбранную по душе работу с удовольствием, восхищаясь красотой окружающего мира и радуясь результатом своего труда.
Каждый год он посещал Украину и не переставал восхищаться её чудесной природой, удивляясь, делал для себя новые открытия в щедротах и богатстве родной земли. Со стороны было заметно, что прекрасная земля и природа его родины практически не менялись. Изменились люди. Особенно изменялись люди из сельской местности.
Не чувствуя взаимного притяжения, земля некоторых людей отторгала и те, перебравшись жить в города и местечки, теряли с ней связь навсегда. Отныне земля для них переставала быть землёй-кормилицей, а они рачительными хозяевами-работниками на ней. Они становились изгоями — завистливыми, злыми, способными за городской участок земли, где она уже неофициально продавалась и становилась товаром, перегрызть соседу горло.
Это переселение села в город было неупорядочено законом и посему подчинялось закону одному: «кто сильный, тот и прав». Несмотря на призывы государства, «город» в село шёл туго и не охотно. Связь с землёй у городского жителя была понятием растяжимым: в лучшем случае он знал, что булки и хлеб произрастают всё же на земле, а не на полках магазинов. С другой стороны, государство очень мало делало, чтобы люди села, не надрываясь тяжёлым трудом, свободные и независимые, могли выращивать этот хлеб, как обожаемый плод всеобъемлющей любви и своего достатка. Этот достаток на селе легче всего было отнять и государство этим пользовалось почти всегда. Уставшая земля ждала нового хозяина, хозяина-врачевателя, но не хозяина-разрушителя. Старый хозяин обессилив и выродившись, отходил в небытиё.
Земля ещё не продавалась. И тогда, и теперь, и во все времена последнему идиоту известно, что с потерей экономической основы своего существования, то есть с продажей земли, когда она станет товаром, класс крестьян и село перестанут существовать. И хотя пока земля ещё не подавалась, но в городе она покупалась. Города жирели и бурно расстраивались. Коллективное руководство, царствующее в стране, ни население, ни сама земля не признавали, но безропотно терпели. Каждый гражданин страны Советов жил и обогащался как мог. Село скудело людьми, его плодородные нивы по инерции ещё выдавали приличные урожаи, которыми кормилось большое государство. С такими невесёлыми мыслями Антон возвратился в Северодвинск на корабль.
— А мы тут вас уже заждались, — сказал Фесенко, осматривая посвежевшего Антона, прибывшего из отпуска.
— Всё оборудование ракетного комплекса уже установлено на корабле, — в свою очередь докладывал Лыткин. — Молоденьких симпатичных монтажниц в отсеке полно, как в стогу свежего сена — негде иголке упасть. Запахи такие, что у мужиков непроизвольно дрожат ноздри. Кстати, о ноздрях, вернее о Ноздрюхе….
— Неужели наш верзила влюбился? — не выдержал Антон.
— И я так вначале думал, — начал рассказывать Лыткин. — Рабочие завода начали работать в две, а иногда и в три смены. Для обеспечения их работы, кроме постоянной вахты приходилось выделять личный состав дополнительно. «Я» вызывался Ноздрёв добровольцем для обеспечения этих работ даже в дни увольнений в город. И так подряд несколько раз в ночное время.
— Любовь любовью, — подумал я, продолжал увлечённо рассказывать Лыткин, — но дело явно пахнет керосином. Что-то тут не чисто! Ночным катером вместе с рабочими добираюсь до лодки, спускаюсь в четвёртый отсек — тишина! В атмосфере отсека попахивает спиртом — закусить хочется. Оно и понятно: наладка и монтаж, электронику моют спиртом — ректификат высшей очистки девяносто восемь процентов! Но куда все подевались? — возник сразу же вопрос. Ни фига себе: заглядываю на приборную палубу, а там народу — не протолкнуться! Из глубины этой плотной толпы слышу сомневающийся, но безусловно заинтересованный голос: «- Свалится он после этой последней манёрки или нет!?».
— Что тут происходит? — задал я, никого не обязывающий отвечать, первый вопрос.
— Внимание в отсеке! Дайте возможность моему командиру группы пройти! — скомандовал Ноздрёв. Народ нехотя расступился. В проходе между ракетных шахт и панелями приборов, широко расставив ноги как при качке, с лицом красным как стручок красного перца, собственной персоной стоял наш Ноздрюха. В одной руке он держал манёрку — чарку, сваренную из нержавеющей стали, так граммов на 150. В другой же — ржаной сухарь. Пока я пробивался к нему, Ноздрёв поставил манёрку рядом с ёмкостью литров на пять, понюхал сухарь, втянул добрую порцию воздуха и на выдохе бодро отрапортовал:
