Ребекке я купил за двести долларов пальто — любой непредвзято настроенный суд присяжных, если такой только существует, подтвердил бы необходимость и оправданность этой траты.
* * *
В то утро, когда вышло объявление, позвонили сразу двенадцать человек. Все они назвали себя знатоками польско-еврейской кухни. Об этом я узнал от Сказочной Принцессы — с ней я связался из телефонной будки.
— В чем дело? — негодовала Сказочная Принцесса. — На автоответчике уйма сообщений от незнакомых людей, и все они уверяют, что звонят по объявлению.
Я вкратце объяснил ей, что собираюсь написать поваренную книгу и нуждаюсь в помощи знатоков.
— Почему ты никогда мне ничего не рассказываешь?
Ребекка сидела в машине с откидным верхом. Сейчас верх не был откинут. Она читала газету.
— Ты никогда ничего мне не рассказываешь. Я все должна вытягивать из тебя клещами. Я, черт побери, твоя жена и имею право знать, в чем дело.
— Как я могу сказать тебе, в чем дело, когда я сам этого не знаю? Как дела в психушке?
— Тебя это не касается. Почему ты мне раньше не сказал, что собираешься писать поваренную книгу? Почему ты никогда мне ничего не говоришь?
— Я собираюсь написать литературную поваренную книгу. Это будет сборник рецептов вперемежку с рассказами. Я еще должен подобрать для нее форму, например сентиментальный рассказ о штетле[4], а потом какой-нибудь рецепт. Я и сам пока ничего не знаю, понятия не имею.
— А что ты делаешь в Олбани, если тебе надо писать о польско-еврейской кухне? Ты можешь мне объяснить?
Ребекка помахала мне рукой. Я тоже помахал ей в ответ.
— Что я делаю в Олбани? Я ухожу от тебя.
— Что ты этим хочешь сказать? Ты уходишь от меня?
— То, что я сказал. Ухожу от тебя. Точнее я не могу это сформулировать.
— Можно спросить — почему? Идиот.
— Потому… Потому что мы сводим друг друга с ума. Как две собаки, посаженные на одну цепь.
— Выходит, ты считаешь, что мы похожи на двух собак?
— Иногда.
— Прекрати свои шутки. Чем ты занимаешься, Роберт?
— Уходом от тебя.
— В этом нет ничего нового. Ты этим занят уже тыщу лет. Звонил Дэвид.
— Что он сказал?
— Спрашивал, не заболел ли ты, все ли с тобой в порядке и не нужна ли тебе помощь.
— У Дэвида комплексы. Я пишу книги, а ему приходится писать о книгах. На его месте у меня тоже возникли бы комплексы. Что у него вообще есть в жизни? Только лишь его собака и несколько студентов. К тому же он не умеет вести себя за столом. Ты когда-нибудь видела, как он ест? Просто как свинья.
— Он волнуется за тебя.
— Собственно, развод — это всего-навсего негативная форма любви. Полюбил кого-нибудь на секунду или тебе вдруг показалось, что полюбил, и потом все время прощаешься с этим человеком, пытаешься от него уйти; и чем дольше длится прощание, тем сильнее, как мне кажется, была любовь. Жизнь — это, собственно, не что иное, как отвальное застолье. Что-то вроде «Было здорово, но теперь пора домой, немного поспать и перемыть посуду, накопившуюся за неделю». Понимаешь?
Я почувствовал, что у меня стало получаться. Хорошо бы все это запомнить.
— Роберт, ты немного не в себе, тебе надо лечь в больницу.
— Ты профи, я не собираюсь обсуждать с тобой твои критерии помещения в стационар, но со своим добрым советом ты опоздала. Год назад я бы еще согласился на больницу и два года назад тоже, но теперь уж — извини. Отныне я гений на полставки.
— Постарайся стать гением на полную ставку, Роберт, это облегчило бы всем жизнь. А пока что возвращайся домой.
— Не могу. Я взял напрокат машину.
— Меня не интересует, что ты там взял напрокат. Я не желаю знать, что ты там арендовал и в каких борделях побывал, я знаю только одно: ты никого не пускаешь в свою жизнь и уже много лет пытаешься выпроводить из своей жизни и меня тоже. Я обещаю тебе, что пройдет не так уж много времени — и у тебя это получится.
— Я не был в борделе. Я уже несколько лет не хожу по борделям. Еще я хотел сказать, что говорю сейчас из телефона-автомата; у меня времени в обрез, потому что я должен ехать дальше.
— Каждый раз, когда ты мне звонишь, ты куда-то немедленно уезжаешь. Зачем ты звонишь мне, если ты немедленно должен ехать дальше?
— Потому что я занят уходом от тебя. Я звоню, чтобы сказать тебе об этом. Дай мне время закончить.
— Что закончить?
— Закончить мой уход от тебя. А в отношении того, что ты только что сказала, ты права: я действительно никого не пускаю в свою жизнь. Это мой принцип.
— Я больна от твоих принципов.
— Ты можешь продиктовать телефоны людей, которые мне звонили?
— Роберт, ты не должен так со мной обращаться.
— А как я с тобой обращаюсь?
— Так, словно я твоя мать.
— Ты хуже, чем моя мать. Даже здесь, в Олбани, ты не оставляешь меня в покое.
— Как это я не оставляю тебя в покое? Это ведь ты мне звонишь!
— Звоню, чтобы поговорить, а не чтобы выслушать град упреков. Собственно, ты упрекаешь меня в том, что я вообще есть.
— Не выдумывай, Роберт.
— Если неправильно собрали книжный стеллаж, то виноват, конечно, я.
— Конечно, это ты виноват, потому что надо было лучше смотреть. Но ты, видите ли, опять был слишком занят своими дурацкими книгами.
— Поваренными книгами, а не дурацкими, все мои дурацкие книги уже в прошлом.
— Неважно. Ты был невнимателен.
— Вот это я и имел в виду: длинный нескончаемый град упреков. Если я хочу узнать о себе что-то плохое, мне не надо читать рецензию, достаточно просто позвонить своей жене. А теперь дай мне эти номера телефонов.
— Роберт, я не знаю, чем ты там занят, но я уверена: ты вернешься домой, как только проголодаешься.
— Мой отец тоже всегда так говорил.
— Прекрати сравнивать меня со своими сумасшедшими родителями.
Ребекка в машине погудела в клаксон. Я снова ей помахал. Она тоже мне помахала.
— Ты куда более сумасшедшая, чем мои родители, поверь, потому-то ты так нравишься своим пациентам. Когда они на тебя смотрят, они видят отражение своего собственного безумия.
— Давай не будем больше об этом. С меня хватит, Роберт, хватит с меня.
— Как часто я уже это слышал!
Она продиктовала мне номера телефонов людей, которые выдавали себя за специалистов польско-еврейской кухни. Я записал эти номера на газете.
— Я скоро снова тебе позвоню, — сказал я после того, как все записал.
Она молчала.
— А ирландская кредитка еще работает? — спросил я.
— Да, — ответила она. — Пока что работает, но из «Ситибанка» сегодня пришло письмо.
— Я с этим разберусь, — пообещал я, — я разберусь.
— Береги себя.
— Хорошо, буду себя беречь.
И я повесил трубку. После чего набрал номер матери, чтобы узнать о ее здоровье.
Когда и с этим было покончено, я принялся звонить по номерам, которые продиктовала Сказочная Принцесса. Большинства звонивших либо не оказалось дома, либо они были дома, но ничего не смыслили в польско-еврейской кухне, разве только в перуанской. Эти люди сразу начинали канючить про деньги. Так продолжалось до тех пор, пока я не позвонил некоей госпоже Фишер. Она жила в Йонкерсе, но выросла в Польше, в Бреслау. По-английски она говорила с сильным акцентом. Госпожа Фишер сообщила мне, что мир для нее все такая же загадка, как и для четырехлетнего ребенка, но что в польско-еврейской кухне для нее секретов нет. Она пригласила меня заехать к ней, не откладывая.
— Я всегда говорю «добро пожаловать» тому, кто хочет побольше узнать о польско-еврейской кухне.
Мы договорились, что я навещу ее сегодня же вечером. После этого я плюхнулся на сиденье рядом с Ребеккой.
— Как ты долго, — вздохнула она.
— Скажи, а по-твоему, — спросил я, — счастье можно пропустить?
— Я не совсем поняла.
— Ну, как во время обеда пропускаешь десерт, потому что съел уже суп и мясо и чувствуешь, что наелся. Думаешь, и счастье можно так же пропустить?
— Но ведь счастье — это не десерт?
Она купила себе новую губную помаду, на этот раз розовую.
— Как тебе твоя семейная жизнь? — спросила Ребекка.
Моя семейная жизнь, как она мне?
— Неплохо, — ответил я, — напоминает фуршет, на котором закусывают стоя.
Она кивнула.
— Тебе не смешно, ты не смеешься?
— Я смеюсь про себя.
— Слушай, — сказал я, — ты считаешь, клоун бы обрадовался, если бы люди в конце его выступления сказали: «Мы смеялись про себя»? Как ты считаешь?
* * *
Мы ехали обратно на юг, к госпоже Фишер. По дороге нам снова захотелось чего-нибудь съесть. Ребекка попросила чизбургер. Все это время аппетит у нее был отменный, хотя она утверждала, что неделями ничего не ест, не считая разве что нескольких листиков салата и горсточки риса.
