Люди в придорожной забегаловке уже вовсю глазели на нас.
— Никто не говорил, что у тебя нет желаний. И при чем здесь какая-то птицеферма и куры? И для газеты я написал лишь статью о Звево. Сядь, прошу тебя, сядь и расскажи о своих желаниях.
Я схватил блокнот и ручку.
— Рассказывай, какие у тебя желания?
— Я вообще ничего больше тебе не скажу! — крикнула Ребекка и рванулась к выходу.
Тип, стоявший за прилавком, зааплодировал.
Вначале я не собирался за ней бежать, но потом все же решил, что придется.
Оказалось, что Ребекка в хорошей спортивной форме: она пересекла по диагонали площадку для парковки и помчалась в сторону шоссе. Она напомнила мне одного из пациентов моей жены, однажды бежавшего ночью голышом по Голландскому туннелю. Нагнал я ее возле самой полосы безопасности. Мы остановились, тяжело дыша.
— Что ты собираешься делать? — прохрипел я. — Дурочка, ты что, хочешь броситься под машину, да? Так и собираешься соревноваться в спринте вдоль шоссе? Чего ты хочешь?
— Оставь меня в покое! Я еду домой, это была моя ошибка.
— Спокойствие! — крикнул я. — Нам нельзя терять голову! Мы с тобой повязаны поваренной книгой.
— Не повязана я никакой поваренной книгой!
— Ты повязана поваренной книгой, а еще ты привязана ко мне, поэтому мы должны сохранять спокойствие. И раз уж речь зашла об этом, то поверь, я ничего из тебя не выжимал, и уж точно не вдохновение. И коли говорить о вдохновении, то ты тощая корова, очень даже тощая, такую никто не станет забивать ради ста граммов диетической колбасы. Ладно, не плачь. Все еще можно обсудить и поправить. Чем ты раньше занималась в Амстердаме?
Она посмотрела на меня.
— По официальной версии, я училась.
— А по неофициальной?
— Я покупала сыр и круглые булочки с изюмом и ела, а все остальное время не выходила из дому.
— И что ты делала дома?
— Я думала.
— О чем?
— Я хотела заняться чем-нибудь необычным.
— Об этом ты размышляла, поедая булочки с изюмом и сыр?
— Да, и еще одну неделю я проработала кассиршей в супермаркете.
— О’кей, — сказал я, — сейчас мы спокойно сядем в машину и обо всем подумаем. Мы повязаны поваренной книгой, вот ею и займемся. Но мы во всем разберемся, если не потеряем голову и не наделаем ошибок.
— Ты правда считаешь секс бестолковым занятием? — спросила она.
Я кивнул. Мы остановились возле машины.
— Теперь нам уже точно пора к госпоже Фишер. Она нас ждет.
— А она тоже бестолковое занятие?
— Нет, она — нет, она — начало новой жизни. Ты можешь поехать со мной, но, может, у тебя есть дела поинтереснее?
— Так ты хочешь от меня отделаться?
— Нет, но, возможно, госпожа Фишер тебе не особенно интересна. Кто знает, вдруг она тебе не понравится?
Кто вечно хочет всех перехитрить, в конце концов окажется на ничейной полосе. А тот, кто считает, что человек, с которым он сейчас беседует, непременно его предаст, сам предаст, чтобы оказаться первым.
— Я чувствую, что госпожа Фишер мне очень понравится, — сказала Ребекка.
Когда наши языки встретились на ничейной полосе, я слизнул остатки мяса и сыра и несколько заблудившихся долек лука, которые еще оставались во рту у Ребекки.
— Я без трусов, — сообщила Ребекка.
— Почему?
— Так гигиеничнее.
* * *
Госпожа Фишер жила в собственной вилле на окраине Йонкерса, а вовсе не на восьмом этаже многоэтажки, как мне почему-то казалось. У госпожи Фишер были две собаки, которые бросились нам навстречу, как только мы вылезли из машины. Здесь нас уже ждали.
Через сад и кухню хозяйка провела нас в гостиную. Мы сели: я — на диване, Ребекка — в кресле. Госпожа Фишер продолжала стоять.
— Вы вместе работаете?
— Это моя секретарша, — сказал я, бросив взгляд на Ребекку.
Та кивком подтвердила мои слова: ее вполне устраивало, что я выдал ее за свою секретаршу.
Госпожа Фишер говорила по-английски с сильным акцентом, какой бывает у тех людей, которые продолжают думать, видеть сны, считать и ругаться на родном языке.
— Вот, погрызите пока. — И госпожа Фишер поставила на журнальный стол блюдечко с мятной карамелью.
Мне не кажется, что это хороший знак, когда женщины предлагают вам погрызть мятную карамель, но мне давно уже не до хороших знаков; речь шла о поваренной книге, о второй части аванса — одним словом, об очень практических, почти умиротворяющих вещах.
На буфете стояли фотографии госпожи Фишер в молодости, она была снята с каким-то мужчиной, с детьми, еще с какими-то детьми, с собаками, была там и свадебная фотография госпожи Фишер. Целая жизнь, выставленная на буфете, — госпоже Фишер удалось построить свой собственный маленький мавзолей.
— Вы журналист?
Госпожа Фишер присела, слегка натянув на колени юбку. Видимо, возраст не убавил в ней склонности к кокетству.
— Нет, я не журналист.
Я закинул ногу на ногу. Мои бежевые брюки явно нуждались в стирке.
— Я работаю над книгой о польско-еврейской кухне.
Наклонившись вперед, я взял одну мятную конфетку.
— Вы появились как раз вовремя, — сказала госпожа Фишер.
Нюх на грядущие перемены помог мне хотя бы раз появиться вовремя.
— Я уже собиралась выставить свою коллекцию на улицу, — сказала госпожа Фишер, — она занимает слишком много места.
Она откинулась в кресле.
Мы с Ребеккой с интересом слушали, на улице лаяли собаки. Так в гостиной госпожи Фишер я стал составителем поваренных книг, тем, чем мне было уготовано стать, если верить в судьбу. А если не верить, то я, выходит, медленно превращался в составителя поваренных книг, становился тем, во что я себя превратил.
— Не сейчас, но года через три-четыре я перееду в домик поскромнее, — сказала госпожа Фишер. — Когда не будет больше собак.
— Ах да, — напомнил я, — вы говорили о какой-то коллекции. Что это за коллекция?
— Архивы. Моя мама знала о польско-еврейской кухне буквально все, она собрала на эту тему огромный архив. Было бы очень жаль, если бы он пропал.
— Госпожа Фишер, — воскликнул я, — вы именно та, кого я искал!
Она зарделась:
— В самом деле?
— В самом деле. Правда, Ребекка? Госпожа Фишер — тот человек, которого мы искали.
Ребекка, болтая туда-сюда ногой, кивнула.
— Я это всегда знала.
— Что, госпожа Фишер?
— Что однажды явится такой человек, как вы.
— Но как вы могли об этом знать? — с улыбкой спросил я и еще раз изящно склонился над блюдечком с мятной карамелью.
Я обрел новое призвание! «Застенчивый, но обаятельный Роберт Г. Мельман путешествует по миру со своей секретаршей в поисках почти утраченных рецептов польско-еврейской кухни».
— У меня есть гид, — сказала госпожа Фишер.
— И что же это за гид?
Любовь, пусть даже самая крошечная, всегда начинается с внимания. Внимание — это аккумулятор желания.
— Гид, мой проводник.
— И где этот гид живет?
— Этот гид не живет, он говорит.
Я посмотрел госпоже Фишер прямо в глаза.
— По телефону, по радио, по телевидению?
— Нет, — сказала госпожа Фишер, — этот гид у меня в голове. Он меня защищает.
Я взглянул на Ребекку, но она на меня не смотрела. Я потер ногу, и мне вдруг вспомнились слова, которые я взвешивал про себя, но так никогда и не произнес — десятки любовных признаний, ненаписанные письма, слезы, которые я сумел сдержать, оскорбления, которые я проглотил. Я не жил, а искал для своей жизни формулировки, такие фразы, которые никого не оставили бы равнодушным, которые в корне изменили бы действительность, но которые я в конце концов так и не произнес либо произнес их там, где их никто не мог услышать.
— Это замечательно и очень удобно, — одобрил я, — иметь своего собственного гида.
В эту минуту меня вдруг осенило, что у госпожи Фишер, наверное, очень много денег.
— Госпожа Фишер, собственно говоря, нам стоит основать общество, которое взяло бы на себя заботу об архиве вашей матери и сделало его доступным для широких слоев населения. Факел необходимо передать.
Госпожа Фишер испытующе на меня взглянула. Я было испугался, не слишком ли рано завел речь про это общество, не проявил ли поспешную алчность, не сделал ли очередной неверный ход.
— Как вы красиво сказали про факел. Я и сама часто об этом думала.
Ага, она считает, что я красиво выразился. Это добрый знак. С моего лба градом катил пот, но я обязан был двигаться вперед, не останавливаясь: в мои сети заплыла крупная рыба, и я не должен был дать ей уйти. Господь наконец сжалился надо мной.
— Надо подумать, — сказал я, — как увековечить вашу маму в ее рецептах.
— Это было бы прекрасно, — сказала госпожа Фишер. — Но кому сейчас нужна польско-еврейская кухня?
