Заметьте, что когда я говорю: любопытство, а потом — тоска, это очень верно. Сначала возникает любопытство, потом — тоска. Но любопытство не исчезало. Часто из этих двух чувств любопытство оказывалось более сильным. Эти чувства чередовались. Или проявлялись одновременно. Но ни одно из них не вызывало во мне желания вмешаться. Это действительно без причины и даже без какой-либо мысли однажды, выйдя из министерства около трех часов и направляясь на ставшее для меня обычным представление… Нужно сказать, что в министерстве все устраивалось как нельзя лучше, благодаря тому, что как раз в это время у меня болел зуб, и дантист выдал мне справку, где говорилось, что я нуждаюсь в полном лечении. Так вот, часа в три я говорил коллегам:
— Ладно. Я пошел к зубному врачу.
Я приходил в свою квартиру. Устраивался на табурете. А к дантисту отправлялся только к пяти часам. Этим, вероятно, и объясняется мое сонливое состояние в этом эпизоде. У меня действительно болели зубы, и дантист дал мне успокаивающее лекарство, в состав которого входил опиум. Поэтому, естественно, сознание мое находилось в некотором оцепенении. Один раз даже случилось, что я, прижавшись головой к бельевой корзине, задремал. Странно? Почему же странно? ОНИ-ТО ВЕДЬ ДРЕМАЛИ. Иногда.
И вот однажды, как я уже говорил, ни о чем таком не думая, я зашел к своей свояченице Элизе, к той, которая была замужем. Мне хотелось просто поговорить, я думаю, вот и все. Излить душу.
— Эмиль!
Она была немного смущена. Меня не очень-то жаловали в этой семье. Ее мужа не было дома. В Париже, это удивительно, мужья никогда не возвращаются домой к трем часам.
Я говорю ей:
— У меня происходят серьезные вещи.
Объясняю ей.
Она не верит своим ушам. Тогда я предлагаю:
— Пойдем со мной.
Ладно. Мы отправились. Пришли ко мне на лестничную площадку. Шляпа Дюгомье была там, на вешалке. (Подумать только, сама по себе шляпа вроде бы ничего не значит. А под ней — АДЮЛЬТЕР.) Пальцем молча показываю на нее Элизе. Она с серьезным видом кивает. Ввожу ее в кладовку. Смотрю в замочную скважину. Мы попали в точку. Делаю знак, чтобы она тоже посмотрела. Она наклоняется. Я думал, она сразу же поднимется. Вовсе нет. Она, наверное, хотела составить себе мнение. Она не двигалась. Мне стало скучно. Еще бы. Стоять в этой кладовке. Я стоял. А Элиза рядом со мной. Наклонившись и выпятив свой упругий и круглый зад в юбке из ткани «куриная лапка». Ну и в конце концов я не удержался, прикоснулся к нему. А что мне было делать? Этот зад был прямо передо мной. О! Ничего особенного, так, легкая ласка. Скорее, жест солидарности. Она попыталась оттолкнуть меня. Сначала потряхивая задом. Как если бы я был мухой. Потом рукой. Но не меняя позы. Причем довольно вяло. А потом и вовсе перестала. К тому же, чего там было дергаться? Разве это было серьезнее, чем прикосновение мухи? Я делал это как бы машинально. Это или что-то еще. В некотором роде из-за тревоги, которую я испытывал. Чтобы не забыться. Потому что с теми двумя в комнате и Элизой, которая на них смотрела, МНЕ НЕ ОСТАВАЛОСЬ НИЧЕГО ДРУГОГО. Особенно в этой тишине. Чтобы просто не потеряться. Чтобы не раствориться в этой тишине.
Наконец Элиза поднялась, покачала еще головой, наклоняя ее в направлении двери. Мы тихонько ушли. Потом зашли в кафе попить.
— И что ты собираешься делать?
— Не знаю.
Вдруг мне пришла в голову мысль, что это было не так уж глупо, привести туда Элизу. Ведь если после этого Мазюры вдруг узнали бы что-нибудь про Розу, то им не с руки было бы поднимать шум.
— И ты мог смотреть на это, не ворвался к ним, не врезал как следует?
— Понимаешь, я люблю Ортанс.
— Хочешь, я поговорю с ней?
— Нет-нет. Только не это.
Я начал разыгрывать из себя идиота.
— Видишь ли, я чувствую, что она еще вернется ко мне.
Она посмотрела на меня. Потом улыбнулась. У нее было доброе лицо, у Элизы. Немного красноватое, как и у сестры, но с задиристым носиком.
— Тем более что ты не замедлил утешиться.
Сначала я подумал, что она имеет в виду какие-нибудь слухи, которые могли дойти до нее, про Розу. Но это было не так. Она думала всего лишь о своем заде и о моем маленьком упражнении с ним. Просто невероятно, какие все-таки люди тщеславные. По ее мнению, потрогав десять сантиметров ее юбки, я уже должен был утешиться. Просто невероятно. Как будто в мире только это и существовало: ЕЕ ЗАД.
Но что начинало угнетать меня, так это их блаженный вид. Вид счастливых людей. Вид довольных людей. Мне кажется, Ортанс даже пополнела от этого. У нее улучшился цвет лица. По вторникам и пятницам, вернувшись вечером домой, я находил ее играющей с малышкой, напевающей песенку. Я поддразнивал ее, но безрезультатно. К счастью, Дюгомье был более чувствительным. Так как он, разумеется, продолжал приходить также и когда я был дома. По вечерам или в воскресенье. Или даже приходил обедать. Ел за моим столом. Ну и наглость, если вдуматься! Время от времени он поглядывал на Ортанс. Бросал на нее тяжелый, пристальный взгляд. Причем глупый. Он походил на хорошего мужа, довольного своей судьбой. Это, естественно, раздражало меня. Поставьте себя на мое место. Тогда я начинал разговор:
— Вам бы надо жениться, господин Виктор. Это же ведь не жизнь. Вчера вечером, в постели, я говорил об этом Ортанс.
— Вы уделяете мне слишком много внимания, Эмиль, — сказал он с недовольным видом.
А я продолжал:
— Посмотрите, например, на меня. Каждый вечер, ложась спать, что я нахожу в моей постели? Такую вот красивую женушку, как моя Ортанс. Вы не находите, что это приятно?
— О! Я уверен в этом.
— А без этого кто я такой? Бедный сирота. И нужно было бы еще ходить к проституткам. В грязные кабаки. Где можно подхватить какую-нибудь болезнь.
Ортанс начинала с беспокойством посматривать на него, на своего Дюгомье. Но он возмущался:
— Ничего подобного. Проститутки — это не мой жанр.
— А как же вы тогда устраиваетесь? Может быть, они вам не нужны, женщины? Есть, похоже, такие мужчины. Им не нужны женщины.
— Мой дорогой Змиль, вы задаете нескромные вопросы.
— Эмиль, — призывала Ортанс.
— А что? Какие секреты между друзьями? К тому же, вы знаете, господин Виктор, я все разгадал. О! Я все разгадал.
Я делал паузу. Снова зажигал трубку. Я выжидал.
— Славная трубочка.
— Что вы разгадали, мой дорогой Эмиль?
Глупый Дюгомье. Ему не удавалось даже спросить так, чтобы голос не дрожал.
— Э, должно быть, когда человек попробует цветную женщину, то другие его уже не интересуют. Это правда?
— Я никогда не имел дела с цветной женщиной.
— Нет? Запах, может быть, не нравится?
Но все это… Я согласен, это действовало им на нервы. Но у них оставались их вторники и пятницы. Вот что надо было бы им еще отравить.
И вот однажды, после полудня, я стоял на своем месте у замочной скважины. А они, они лежали, но не двигались. Антракт, я думаю. Я машинально оглядел комнату. И вдруг заметил на камине бумажник Дюгомье. Как я уже говорил, этот свинтус раздевался обстоятельно, как у себя дома. И как у себя дома клал свой бумажник на камин. Вдруг у меня возникла мысль. Я встаю. Нажимаю на щеколду. Секунда уходит у меня на колебания. Я ВХОЖУ. Раздался мышиный писк. Ортанс. И больше ничего. Тишина. Они оба лежали на постели. Одеяла наполовину откинуты. Рука Дюгомье под Ортанс. Два устремленных взгляда. Без единого слова.
— Браво, браво, — произнес я.
Я беззвучно, кончиками пальцев аплодировал.
— Мои поздравления, Ортанс. С каждым разом все лучше.
Я направляюсь к камину. Беру бумажник.
— Э!
Это Дюгомье издал какой-то неясный звук.
— Что, господин Виктор, — говорю я. — Вы должны были бы уже понять, что мое скромное жалованье не может обеспечить нам комфорт, в котором мы с Ортанс испытываем потребность.
Кладу бумажник к себе в карман.
— Но это же мое жалованье за месяц, — кричит он.
— Именно поэтому Ортанс и посоветовала мне обождать, господин Виктор.
По правде говоря, я об этом заранее не думал, но все складывалось как нельзя лучше.
— Ортанс? — произнес он.
Бедняга! В какой-то момент мне даже стало жалко его. Он пытался встать, но Ортанс цеплялась за него, я думаю, машинально. Насколько я знал ее, в этот момент она еще ничего не поняла.
— Но вы…
И он смотрел на Ортанс.
— Ах и ах! Господин Виктор! Это вы нас очень удивляете. Откровенно говоря, вы из всех первый, кто так жеманится. Фи! Вы что, думаете, пять дней с Ортанс, те пять раз, что я оставлял вас в покое, не стоят вашей месячной зарплаты?
Тут он что-то промычал. Ортанс все удерживала его. Он грубо оттолкнул ее. Отбросил одеяло. А я направился к выходу. И, переступая порог, еще крикнул ему:
— Куда же вы? Оставайтесь. Не спешите. А если в бумажнике остались какие-то личные бумаги, я вам перешлю их по почте.
