У другой избы березовая палка подпирала дверь. Никого в доме.
И в следующем — никого.
А что же мне делать с лодкой?
Качаясь, я шел вдоль пустых изб и прислушивался… И сапоги мои вязли в грязи: рубаха, брюки, все без единой сухой нитки. Меня трясло.
У края деревни я повстречал женщину. Она закрывала дверь, и я окликнул ее.
— Чего? Какая машина?! — закричала женщина. — Дорога закрыта.
— Как закрыта? Тут машина из Озерок должна приехать. За мной.
— А грязь? Какая машина?!
— Я приплыл на лодке. Издалека приплыл. Посмотрите на меня, милая женщина, посмотрите.
Но она смотрела куда-то в сторону, и чувствовалось, что торопилась.
Я сам не отрываясь глядел в ее лицо: волосы, выбившиеся из-под серого платка, усталые щеки, глаза с отгоревшей зарею, тонкие губы, — лет ей немного за сорок, одета в еще новое зеленое пальто.
— Кто это, в гробу? — спросил я.
— О, да это Ефим Крюков. Великой силищи был мужик. Поднял камень. Хотел положить под край новой избы. А камень его осилил. — И она перекрестилась.
— А вы не ошиблись?
— Я-то? — Она по-прежнему не смотрела на меня. — Некогда мне. Все наши побегли в Маркуши. Самодеятельность приехала в Маркуши-те. Дают концерты, а я позадержалась. Народ весь подался на гулянья.
Она хотела уйти, но я снова задержал.
— А что мне делать с лодкой?
— Пять машин за цементом в Нюксиницы побежали, дак, поди, надо им возвращаться. Они в Тарногу едут.
Она сорвалась с места. Потом остановилась, крикнула:
— Дожидайся, может, возьмут.
Женщину стерло белесым небом.
Ничего, подумал, как-нибудь, и повторил:
— Как-нибудь. — И поплелся к дороге, ближе к мосту.
Тяжело идти. Будто недавно уполз отсюда ледник. На какую-то минуту я даже представил, как этот ледяной панцирь, покрывавший землю миллионы лет, отползал. Выплевывал огромные камни-валуны. Ледник их успел обсосать и выплюнул вместе с коричневой грязью.
Дорога была в густой глине. Две колеи обозначились в ней, пробитые так глубоко, что можно стать на колею ребенку шести-семи лет — и грязь скроет его, — разве что только макушку видно будет.
— А машина? — спросил я себя. Не видно ли машины моего друга шофера Мишки Силинского, прозванного Соснова Голова? Не идет ли за мной машина?
— Какой?! Только прошли пять за цементом в Нюксиницы, — прокричал я себе, как глухому.
Да я и был глухой от усталости, ноги едва держали меня. Я забыл о Николаеве, не до него мне сейчас.
Я поглядел с моста на реку. Там под берегом лежала моя лодка, белая и живая. И я вспомнил Ивана Руфыча и Селение. Сил не было. Я плыл и плыл думал, скоро конец пути, и вот — грязь, и опять по грязи, по грязи, да еще лодка… Куда ж я с лодкой денусь?
По колее, между грязей из деревни шла женщина в зеленом пальто, торопилась, спешила в клуб на гулянье.
Я не решился сесть — и как лошадь стоял, почти засыпая. И когда закрывал глаза, видел рябь на воде — вроде еще плыл.
Холодный ветер. Я весь продрог. Услышал, с угора, с той стороны, от леса, шум машин. Подался к середине моста. Замахал рукой. Медленно шли машины — они как бы соскальзывали по грязи.
Первая машина гуднула. Я отступил. Замахал рукой, закричал:
— Стойте! Стойте!
И вторая, за ней третья машины прошли мимо. Я остался у перил. Мост еще вздрагивал, а машины уходили.
От леса двигались две отставшие. Я встал посреди колеи.
— Врешь, остановишь, — закричал я. Злоба заволокла мою душу. Меня стошнило. Машины подвигались ужасно медленно.
Первая машина, слепя меня фарами, остановилась.
— Сволочи! — кричал я шоферу, который вылез из машины и глядел на меня. Я заметил, что он был сильно пьян.
— Сволочи! Не хотите брать. Ведь я от Селения перегонял лодку, слышите, гады? — Я задыхался.
Господи, сделай так, чтобы они взяли мою лодку. И опять вспомнил Николаева.
— Доктор Холин, — повысил голос следователь.
Из-за сиреневой занавеси, закрывавшей часть комнаты, вышел бывший политзаключенный, известный в городе доктор.
— Скажите, доктор Холин, подсудимый помогал политическим заключенным?
— Да. Ничего дурного мы от него не видели.
— Вы подтверждаете, что он способствовал освобождению заключенных? Были открыты двери камер, ворота тюрьмы?
— Подтверждаю.
— Спасибо, идите.
Когда Холин ушел, допрос продолжался.
— Я знал мнение доктора Холина. И вот для объективности вызвал его. Но теперь, когда вы понимаете, что я с вами предельно честен, ответьте, где ваш тайник? — следователь говорил серым, тихим голосом. — Почему вы молчите, Николаев? Вам придется отвечать, поручик Николаев.
— Какой тайник?
— Ведь из тюрьмы бежали не только политзаключенные? Какую взятку вам дали уголовники?
— Хорошо. Я вам отвечу так: я никогда не брал взяток и никому не продавал свою совесть.
— Тогда объясните, почему вы открыли двери тюрьмы? Как это вам удалось?
— Я уже рассказывал. В основном в тюрьме держали политических, жизнь которых была в опасности. И это я вам говорил.
— Благородно. Но вас волнует не только жизнь людей, но и судьба вещей. Будучи помощником Матвеевой, вы возглавили Отдел брошенных имуществ. Где же золото, бриллианты, дорогие украшения? Кстати, Матвеевой по некоторым обстоятельствам уже нет в городе, и она теперь не сможет вас взять под защиту. На что вы рассчитываете, Николаев?
— На разум.
— Прекрасно. Так где ваш тайник?
Помню, не выдержал, рванул рубашку, застучал себя по груди:
— Вот… здесь. Можете взять, только скорее.
Я начинал задыхаться. Я не мог говорить. Он дал мне стакан воды, вода расплескивалась по полу… Руки дрожали… Я тонул в желтом песке. Это видение, что меня засыпает песком, мучило меня на допросах. Мне казалось, что я должен куда-то бежать, а песок бушевал — закрывал мне рот, глаза, нестерпимо жег… И я поворачивался на спину. Надо мной летали огромные черные птицы — я понимал: они ждут, когда я перестану шевелиться… И когда сознание возвращалось ко мне… я видел, что он подставлял мне лампу к самому лицу, стекло от керосиновой лампы едва не обжигало мне лицо…
Из подвала меня вызывали так:
— Помощник Матвеевой, с вещами наверх.
Не по фамилии. А именно так. С вещами — значит, расстрел. Ставили к стенке в саду, где пышно росли виноградные лозы… Я оказывался то третьим, то пятым… Стреляли над моей головой. Потом уж я перестал понимать, молил Бога, чтоб не упасть на колени. В подвале не спал. Задыхался… ужасно хотелось курить… Когда гремел замок на двери, я ждал выкрика: «Помощник Матвеевой, наверх… С вещами».
Это становилось моей жизнью. В подвале перестало для нас существовать время, а возникало лишь, когда открывалась дверь… и конвойные выводили в сад.
— Чего ты орешь, чума? Давай лодку де? — И шофер запел. — Эх, в тальянку сы-ы-ы-грал Проня…
Мы спустились к реке. И вместе потащили лодку: я, этот шофер Вася и приятель его с другой машины, худой, лицо его плохо разглядел, — оба пьяные вдребодан. Лодка качалась.
В доме над рекой заголосили. Надрывный, тягучий этот крик пронесся над рекой:
— Ой-ей-ей!
— Чего это они? — спросил Вася.
— Тот человек, — сказал я, — умер.
— Помер? — переспросил Вася и опять затянул: — Э-эх, в тальянку сыграл Проня!
Мы положили лодку на мешки с цементом в первую машину. Шоферы накрепко закрепили ее канатами. Я сунул рюкзак в кабину Васи, сел рядом с ним.
— А чего вы не вместе, не одной колонной едете? — спросил я. — Товарищи твои не хотели меня взять.
— Ты, поди, на мосту стоял? На мосту нам не положено останавливаться… Да ну их, козлы муровые! — ругался Вася. — Скалымили вместе, так не понравилось, что побольше взяли.
Машины медленно шли среди грязей, ползли на подъем, где опять виднелись дома деревни.
Но только недолго мы ехали.
— Вот что, парень, — сказал Вася, когда наши машины въехали в деревню. — Ты поставь нам бутылку, а то лодку-то как же… — И он остановил машину.
— Хорошо, — я покорно открыл дверцу и прыгнул на дорогу.
И эта задержка была неприятна мне. Мы проехали не больше полутора километров, а их охватила жажда. Так когда же мы доедем? Но я сдержался и ничего не сказал.
Мы подошли к зданию клуба. Около него стояло много народа, большинство молодые парни, лица разгорячены вином — и все точно готовы были начать веселье или ожидали кого-то — потому что повернулись к нам. И глядели на нас.
А Вася спросил, где нам достать водки, потому что человек желает угостить их.
— Ребята, — сказал второй шофер. — Мы хотим выпить…
И все засмеялись.
— Цыгана надо побудить, — сказал кто-то из мужиков. — Он Катьку-продавщицу позовет. Она тогда откроет магазин.
