— Я — предприниматель.
— В гробу мы видели таких предпринимателей, — произнес не совсем трезвым голосом огромный парень, выходя из очереди.
А внизу, в приямке перед трубой, двое в черных масках требовали плату у старика за две трехлитровые банки воды. Старик пытался с сумкой, где стояли банки, подняться по ступенькам, но в масках настойчиво возвращали его в приямок. Толпа возмущенно зашумела.
— Не трожь батю, слышите, вы! Кому я сказал? — повысил голос парень.
Однако черные маски, не обращая на него никакого внимания, в очередной раз сдернули старика со ступеньки. Тот сумку не удержал — лопнули банки и захрустело стекло. Этот звук сыграл роль команды: старушка в очках с размаху ударила белой пластмассовой канистрой по голове Степку Лапшина. Мужики, а среди них были еще участники Великой Отечественной войны, скрутили его, отняли и изодрали в клочья Степкину грамоту. Бабы молотили его по голове сумками с пустыми бутылками. А парень прыгнул в приямок, схватил за шиворот черные маски и стукнул их лбами, сорвал с одного автомат и пустил очередь над головами еще нескольких непрошеных гостей, стоявших для устрашения наизготовку. Услышав свист пуль над головой, они бросились наутек, петляя, как зайцы, между деревьями. Попик, явившийся сюда переводить собственность в ранг священной и неприкосновенной, неожиданно, с прытью бурсака, рванул с места и, расплескивая святую воду и поддерживая подол другой рукой, взял курс на станцию метро «Битцевский парк».
Между тем, взяв Степку Лапшина за руки и ноги, кричавшего что-то насчет льгот, которые получат при покупке воды все присутствующие — стоит только всех переписать. Но мужики переписываться не пожелали и на счет три швырнули его в пруд под общий смех. Пока он барахтался в воде, парень выволок на мостик двух его напарников, еще не совсем пришедших в себя. Отстегнул магазины от автоматов и, вышелушивая из них патроны, швырял в Степку Лапшина. Напоследок разбил автоматы о ствол старого ясеня и велел Степкиным бандитам больше не появляться здесь, иначе в следующий раз поотрывает им головы. Степка же, во избежание новых неприятностей, выбрался на противоположный берег и дал стрекача.
— Чем не метафора, а? — спросил объявившийся рядом с ним двойник — как ни в чем не бывало он пересекал с ним Звездный бульвар, чтобы выйти по улице Бочкова на проспект Мира. — Не только наркоиглу приватизируют, — двойник при этом кивнул назад, на вонзившуюся в свежее осеннее небо Останкинскую телебашню, — а и родники. У Степки не получилось, значит, Грацианскому внучку родничок достанется. Стало быть, недра, то, что дается народу Богом. Чувствуя, что по этой линии у них не все в порядке, проходимцы таскают с собой попов. А те брызжут налево и направо, освящая неправедные, неугодные Богу, более того, великогрешные дела.
— Зачем ты мне все это показываешь и рассказываешь? Я что — слепой, сам не вижу?
— Опять гордыня обуяла? — строго спросил двойник. — Зачем показываешь… Это дар прозрения, а не кино, как ты его называешь. Великий дар во имя великой цели. Но ты, судя по всему, не в масштабе проблемы и не в масштабе всевышнего промысла. Много ты еще не видишь, многого не понимаешь. Поэтому и дар слова для тебя пустяк, вот ты им и не пользуешься. Я уж не говорю о даре действия — оно свойственно только живым.
— Когда пользоваться, если я из милиции не вылезаю?! — возмутился Иван Петрович.
— И то верно, — неожиданно согласился двойник. — Тебе нужно душу оживить любовью, а не иссушать коварством и корыстью, злом и ненавистью. Иди к новоявленной Магдалине — ждет тебя. Но запомни: за миг любви расплачиваются вечными страданиями. Зато любовь — единственное, что есть райского на Земле.
«Все-то он знает!» — воскликнул в душе Иван Петрович и хотел спросить всезнайку о том, куда же девался Советский Союз, где теперь Москва и вообще все это происходит на планете под названием Земля или в каком-то параллельном или потустороннем мире. Однако двойник, не доходя улицы Бочкова, исчез.
В подсознании, зачем лукавить, шевелилось желание позвонить Магдалине — двойник сделал его осознанным. Ему захотелось, как он когда-то сообщал симпатичным бабам в доме литераторов, чего-то ласкового, теплого, женского… Редко кто из них мог устоять после таких слов, произнесенных с невероятной сиротской бесприютностью.
Звонить и договариваться о встрече не стал. Магдалина жила в мрачном сером доме напротив типографии Госзнака. Раньше тут обитала комсомольская номенклатура, теперь живали ее потомки — это было видно по расхлябанным, разбитым входным дверям и неухоженным, давно некрашеным стенам, грязным светильникам в подъездах.
«А если она до сих пор сидит в обезьяннике? — возник неприятный вопрос перед ее квартирой. — Какой заботливый ухажер: дама в обезьяннике, а он коньяк жрет с начальником милиции! Да что же это такое: я везде опаздываю, недоделываю, как говорят бюрократы, не на уровне. Потерял чувствительность, оглох морально и душевно? Самое паршивое, что все в момент свершения представляется вполне нормальным и приемлемым, а потом, когда начинаю вдумываться, то оказывается, что поступаю постыдно. Должно быть, совесть мою заскорузлую тормошит двойник, тычет мне под нос: «Полюбуйся, какой же ты охламон, если попросту не подонок».
Рука зависла над звонком. Без цветов, без шампанского — в гости прет, как бомжара. Если дома, решил он, тут же разворачивается и едет к ВДНХ покупать цветы и шампанское.
Она открыла после звонка почти в тот же миг — было такое впечатление, что стояла за дверью и поджидала. Но глаза ее от удивления стали еще огромнее, она схватила его за рукав и втащила в прихожую. Он сопротивлялся, отговариваясь, что ему нужно на некоторое время отлучиться, а потом вернуться.
— И не пытайтесь! — она решительно тащила его по коридору в свою комнату. — Когда я уходила из милиции, ваш портрет на стенд с названием «Разыскиваются преступники» наклеивали! Вам нельзя показываться на улице — схватят тут же!
— Меня без стенда сегодня трижды задерживали! Схватят четвертый раз — ну и что?
— Иван Петрович, милый, не выступайте, — она прижалась к нему гибким фигуристым телом и нежно поцеловала в щеку. — У меня все, что надо, найдется… Если честно, я знала, чувствовала, что ты придешь.
И опять поцеловала. Целомудренно целовала, и он почувствовал, как все его тело пронзила дрожь. «Какой ток пошел, вот это ток! Вот это «Играй мой гормон!» — подумал он и, оглушенный ее лаской, только растерянно мотал головой. Причем со стороны это, наверное, выглядело очень смешно — иначе она не расхохоталась бы.
Первая леди Ошараш-Ишевернадии в государственной деятельности неуклонно брала пример с легендарной восточной царицы Эсфири. Ей и в подметки не годились все эти мадам м.дойчевы, бобдзедунихи, рыганихи, бушевалки и клиторки. Ритка-баронесса вне сравнений — была хозяйкой, главой правительства великой державы, а Кристина Элитовна всего лишь жена главы государства, нарядившегося на политической карте мира как прыщ. Она это очень хорошо понимала, как и то, что ей надо быть исключительно мудрой первой леди. Теперь ей стало понятнее, почему немногочисленные народы осторожнее и мудрее, чем беспечные многочисленные.
Она отдавала себе отчет в том, что ошараши и ишеварнады — искусственные народы, родившееся в необузданном воображении Собакера и ему подобных так называемых интеллигентов, поэтому у них нет в генетическом коде обостренного инстинкта самосохранения, выживания и сопротивления. По большому счету Ошараш-Ишеварнадия — государство-бомж. Без традиций государственности, да мало ли таких на постсоветском пространстве! И еще Кристина Элитовна поняла, что быть первой леди, это не диссертации о лирическом придыхании кропать.
По ее мнению две вещи для блага государства были несомненными: величина занимаемой территории и многочисленность населения. Не считая степени экономического развития, разумеется. Территория бывшего уезда была маленькой, но все равно пяток Бельгий на ней разместилось бы. Не расширение площади, а качество населения было ее головной болью. А оно вконец спившееся, с подавленной волей и желаниями. Трудно стало найти даже в деревнях нормальных мужиков, стопроцентно здоровых физически и морально. Бабы, стервы, тоже пьют, как перед погибелью, не желают рожать детей. А если и рожают, то для домов ребенка.
Поэтому цены не было движению по осеменению одиноких женщин великим ошамхалом. Тут сама судьба, можно сказать, улыбнулась Кристине Элитовне, когда она узнала, что «Люся» была поздно вечером наедине с Декретом Висусальевичем, причем довольно продолжительное время. На следующее утро Кристина Элитовна с помощью милиции узнала адрес, вызвала бригаду врачей и явилась к ней на дом — в двухэтажку из красного кирпича, построенную когда-то для семей шарашенских пожарных.
