Но наша повесть всё-таки о больших собаках-кобелях, не правда ли? Автор в течение трёх предыдущих историй неизбежно вводила в повествование крупных собачьих особей мужского пола. А тут какая-то сука! Автор всегда идёт по выбранному пути, не оступится она и сейчас. Имейте смирение, перестилая утекающие воды страниц.
Красивая большая собака Чака выздоравливает, оказывается очень жизнерадостной и жизнелюбивой. Она играет и растёт-растёт, ест говяжьи сахарные косточки, овсянку на мясном бульоне, свежие овощи и даже изредка – все дети и даже взрослые любят отравиться не только кока-колой, но даже чипсами, – сухой собачий корм от лучших производителей. Она гуляет с Папой и Автором по смешанным подмосковным лесам, с радостным лаем несётся на берег водохранилища и кусает мелкую прибойную рябь. Для неё строится просторный светлый вольер с деревянным настилом – её собственный двор. В её собственном дворе возводится её собственный дом – огромная будка, обитая утеплителем и изоляцией, с тамбуром и крылечком. Красивая большая собака Чака с лёгкостью выучивает команды, исполняя их куда быстрее и точнее, если их даёт Папа, а не Автор. Потому что к Автору Чака относится скорее как к сестре, чем к собачьему богу или хозяину. И Автор, наконец, понимает, что большая красивая сука – не её собака. Чака – собака мужа Автора. Та самая кармическая собака, единожды случающаяся с каждым из нас. Та самая собака, для которой мы – Спаситель. Так что не вся гармония небесных сфер достаётся Автору, а лишь благозвучие отдельных аккордов…
«Какая разница? – думает Автор. – Нас не существует по отдельности. Мы – воплощённый миф о половинках, с той только разницей, что мы не легенда, а обычные живые люди. И наша большая красивая собака каждый вечер сидит с нами у мангала и смотрит в огонь, склонив голову набок. И носом закидывает наши руки к себе на большую красивую голову. И подставляет нам свою заветную собачью полоску – между глаз и по носу, – чтобы мы провели по ней нашими пальцами».
Ни Папа, ни большая красивая сука ни о чём таком не думают. В отличие от Автора, существующего на стыках чувственного и ментального, бессловесного и вербального, и бог знает каких ещё миров, перекидывая хлипкие мостики между, эти сущности живут иными категориями. Теми, к которым Автор лишь стремится. Теми, которые забыты Автором где-то там, где не было ни причины, ни логики. Там, где мир входил в душу и разум ребёнка прямо, минуя поиск механизмов, не обращая внимания на следствия. Там, где не надо «включаться», потому что весь мир – прямой эфир. Где метафизика – не красивое, загадочное, малопонятное всего лишь слово, а способ существования квантов бытия.
Автор не будет слишком поступаться своим же собственным реверсивным авторским стилем написания этой повести, тем более именно сейчас самое время погрузить уважаемых читателей в ещё одну бездну вселенной пространства авторских воспоминаний.
Как-то раз сентябрьским вечером будущий Автор сидела на берегу своего самого синего в мире Чёрного моря и раздумывала над тем, как же всё-таки удалось утопиться Мартину Идену. Ведь он бывалый моряк. Джек Лондон, надо отдать ему должное, несколько финальных абзацев пытался быть правдоподобным, но, видимо, и без помощи Станиславского сам себе не верил. Потому что тоже бывалый моряк. Бывалый моряк как никто другой понимает, что это небывало для бывалого моряка – намеренно утопиться. Отравиться – сколько угодно, да только морфия в свободной продаже нет, да и денег, в отличие от разбогатевшего Джека Лондона, признаться, тоже. Застрелиться, как Папа Хэм? Ещё проблематичнее – ни табельного, ни охотничьего, ни какого другого оружия у будущего Автора под рукой не было. Также ванны, наполненной горячей водой для красивого вскрытия вен, и цикуты для верности. Потому собственной ванной у тогда ещё не Автора не было, а резать вены в ванной, в которую в любой момент могут постучать и спросить: «Ты скоро?» – нелепо. «Я уже почистила зубы, но ещё не закончила вскрывать себе вены. Ещё минуточку!» Не говоря уже о том, что во влажном родном городе будущего Автора всегда был недостаток важный «…чего б вы думали? воды…».[86] Особенно горячей. А цикута – это вообще откуда-то из Сократа. Несчастные люди эти философы. Взять хотя бы Платона – его друзьям была дороже истина. Вешаться – фи! Во-первых, будущий Автор никогда не писала женских стихов, чтобы закончить в петле. А во-вторых, всегда отлично училась, даже на цикле судебной медицины, и помнила, как это не только некрасиво, но ещё и чревато. Если мгновенного перелома шейных позвонков не наступит, то смерть от удушения будет долга и мучительна – вечна. Вот так сидела будущий Автор у кромки прибоя и грустила, как грустят время от времени все юные создания женского пола, успевшие понять, что воды времени конечны, смерть – это с самыми близкими, сон – не всегда отдых, а также успевшие: разочароваться в мужчинах, поверить в то, что любовь – это всего лишь красивое слово, а форма существования белковых тел полна ненавистью, страстью, хитростью, жадностью, целесообразностью, взаиморасчётами, разумным планированием и словами-погремушками. Грустила о том, что взаимодействие форм существования белковых тел наполнено чем угодно, кроме любви. И не то чтобы будущий Автор имела серьёзные суицидальные намерения – всё-таки она, несмотря ни на что, культивировала своё здоровое физическое тело, в котором, как вам известно, нездоровый дух не уживается. Но вода манила и манила её. В голове всплывали знакомые с детства слова «бездна», «вселенная», почему-то «похоронка», «персик», «фунтик» и много других. Всплывали, всплывали и… тонули, быстро уставая от собственных значений. «Вот так и в море, в бездне вселенной доступной всем солёной воды, если долго-долго плыть, устанешь от собственного значения и, наконец, освободишься от слов, от ненависти, от страсти, от хитрости и жадности, от целесообразности, взаиморасчётов и разумного планирования, – думала будущий Автор. – И тело покинут мысли. Прекратится бессмысленный внутренний монолог, и ты сперва станешь просто частью кислотно-основного состояния окружающей среды, а после – свободно покинешь её пределы без паспортов, виз и таможенных досмотров. Покинешь среду для череды следующих состояний, оставив ей лишь оболочку своего белкового существования. Станешь квантом бытия. Зелёным абрикосом. Идеальным шариком вечно-белой пломбирной мерзлоты…»
– Девушка, позвольте угостить вас мороженым. Там наверху я заметил замечательное кафе-стекляшку, – слышит будущий Автор до боли знакомый из снов, незнакомый, красивый бархатный взрослый мужской голос. С таким родным откуда-то с детства московским акцентом. И видит крепкого статного молодого человека с лёгким штрихом монголо-татарского ига по русскому «портрету».
– Я не ем мороженое с незнакомцами! – отвечает будущий Автор, как ответила бы на его месте любая достаточно взрослая идиотка, уже не подходящая к чужим большим собакам, особенно кусающим собственных хозяев. И тут же про себя думает: «Чёрт! Чёрт побери сто тысяч чертей! Сейчас он уйдёт, а ты и дальше будешь, как дура, думать, как утопился Мартин Иден, гори он адовым огнём вместе со своим самоубившимся Джеком Лондоном!»
– Простите, я не представился! – говорит никуда не уходящий незнакомец. – Илья Михайлович (фамилию см. на обложке рядом с мирским именем Автора). – Прошу любить и жаловать!
– Будущий Автор, бывшая девочка, бывшая девушка, ныне женщина, то есть человек без особого определённого рода занятий и вида работ. Недавно проклявшая Бога за отсутствие любви, так что вряд ли меня теперь пожалуют при дворе во веки веков.
Будущий Автор и красивый молодой человек улыбаются, глядя друг другу в глаза, и церемонно жмут друг другу руки.
– Теперь мы знакомцы, и вы можете совершенно спокойно есть со мной мороженое. А для чего ещё существуют знакомцы? – улыбается статный молодой человек.
– Для того, чтобы говорить о всякой прекрасной ерунде? – несмело уточняет будущий Автор, глядя в ярко-бирюзовые солнца, подсвеченные морским закатом.
– С удовольствием поговорю с вами о всякой прекрасной ерунде, – улыбается он. – Только позвольте я вам подстелю, чтобы вы не сидели на прохладном песке. – Ярко-бирюзовый знакомец скидывает льняной пиджак, складывает его, разглаживает, кладёт на песок поближе к линии прибоя и говорит: – Прошу! Трон для принцессы готов. Потому что ваше имя на самом-самом деле вовсе не будущий Автор, и уж тем более не женщина. С девочкой я бы ещё согласился, но только никак не с бывшей. Вот куплю вам трусы самого целомудренного фасона, и вы снова будете девочкой. Которой и не переставали быть.
И так он всё это говорит, что будущему Автору кажется, что всё то действительное, что когда-то мелькало за окнами, – тут. Не за окнами. В их доме. Всегда было и никуда не уходило, и никто не умирал. И в их доме, в котором они живут уже тысячи тысяч лет, воды времени бесконечны. Просто они не стоялые воды, не покрывающиеся ряской, а бесконечно струящиеся. Смерть и возрождение вечности. Живой круговорот вод времени в природе пространства. И в солнечном сплетении будущего Автора водопады и радуги сливаются с морями и небесами, и ни один художник, как бы гениален он ни был, не напишет эту картину. Ни один писатель не поймает и не «закрутит» его в «банку» рукописи, как бы ни старался. Ни даже музыка, никакая другая всего лишь несовершенная оболочка не явит миру форму существования любви, ибо у неё нет формы, и её не запишешь условными знаками, будь то мазки, буквы или ноты. В нежанровости, в неподчинении, в неуловлении, в невозможности зафиксировать ни объект, ни его отражение и зарыта самая большая собака того самого Бога, которого нет. Который есть Любовь, рождающая саму себя всегда и везде – от волнорезов Чёрного моря, балтийской непогоды и поволжских плёсов до океанского побережья другой стороны глобуса и самой Луны. Любовь, разлитая в безвременье. Прямое же её восприятие возможно лишь между двумя точками Откровения. Хотя и эти слова, слова, слова, слова – пустышки. За ними – мрак, за ними – ничего. И голова, как предисловье к книжке. И тьма похмельная и тишина всего… Просто вари своё царское варенье… Вот так он, статный молодой человек по имени Илья, всё это говорит до боли знакомым из снов, незнакомым, красивым бархатным взрослым мужским голосом будущему Автору.
