В этот день девчонки, которые на фронте, в МСБ с начала войны, рассказали, как их тоже ставили часовыми, так как были случаи нападения «заблудших немецких групп» на медсанбаты, госпиталя и они вырезали и персонал, и раненых.
Рассказали, как Катя Шумская первый раз была часовым. Зима сорок первого года, холод злючий. Одеты женщины, да и вообще все, плохо: шинель, галифе-штаны, ботинки с обмотками. Винтовка больше Катюшки. До этого у нее был большой недосып — работа в операционной. Постояла она, постояла на посту сколько-то, закоченела и надумала «пойти греться» в операционную. Приставила винтовку к дереву и ушла… В операционной шла большая работа. Ее спрашивают: «Что это тебя так быстро сменили?» А она, усаживаясь у раскаленной печечки-времяночки, уже почти заснувшая, пролепетала: «Замерзла-а! Спать хочу-у!» — и слезы у нее текут. И совсем уснула, нагнувшись к теплу, да носом тюкнулась на раскаленную трубу печную… И смех и слезы… Солдата-мужика, наверно, судили бы, а этот «детский сад» хорошо «пропесочили», и она не по-военному лепетала: «Я больше так не буду»… Девочки 1941 года — от мам, от школы только-только — и в это пекло. Но военный опыт быстро делал их выносливыми.
Позади — синявинские операции сентября и октября 1941 года, синявинские операции августа — октября 1942 года, любаньская операция 1942 года, прорыв блокады в январе 1943 года — семь дней упорных боев. Полтора года борьбы за прорыв блокады, которая завершилась 18 января 1943 года утром. Ленинград получил связь со страной. Мама моя жива, переписываемся.
Дивизия после прорыва блокады ведет боевые действия по обеспечению движения ж/д эшелонов с продовольствием и боевой техникой от станции Жихарево к Шлиссельбургу. В декабре 1943 года она выводится с боевых позиций, сначала на станцию Жихарево, потом под станцию Бологое, в районе станции Куженкино, на переформирование и подготовку к новому пути…
Перестала писать свой рассказ в январе 1982 года, решив, что никому это, кроме меня, не надо, а я не вечная, и потом, я-то все это знаю и помню…
В год 50-летия Победы вновь открыла эту тетрадь, чтобы хоть кратко, для себя, закончить эти косноязычные записи (не думаю и не умею думать о стилистике и художественности…)
Итак: дивизия около месяца стояла под Бологим, работа мирная, приводим свое хозяйство в порядок, пополняемся, готовимся идти дальше, к Победе… А Бологое — это почти мои родные места. До моей станции Удомля — сто километров. И еще от Удомли — двадцать четыре километра до деревни. За время стояния МСБ в селе Хотиково очень многие, кто имел поблизости родных, получали по двое-трое суток отпуска. Осмелилась и я, «бобик» (так девчонки от рядовой до старшины называли друг друга полушутя в тех случаях, когда в голову взбредала несбыточная идея), отпроситься на два денька повидать свою крестную матушку, растившую меня.
Начальник санитарной службы Б. А. Пронин сказал «нет» и по секрету объяснил: дивизия со дня на день будет «сниматься», как будешь догонять — своих потеряешь…
Но я очень просила отпустить. Старшина МСБ Вася Бодров ехал в Бологое по делам и меня подкинул, удачно усадил на рабочий поезд, и я очень быстро оказалась на станции Удомля. Все такое родное. Дальше добиралась до деревни Островно на попутной подводе. Мне бы надо было слезть с подводы у деревни Доронино и идти пешком по зимнему пути через бор до тетушкиной деревеньки Мурово, но я совсем забыла про этот путь, а помнился мне летний — от Островно через речку Сьежу, в горку через ухожу и под гору — к деревне…
О зимнем пути я вспомнила лишь тогда, когда оказалась на конце тропки у Островенского озера, где была прорубь для забора воды. Дальше — ни следочка. Надо было идти вдоль речки до лав… Я поняла, что поступаю неладно, что надо вернуться к Доронину, но это далеко теперь, а деревня Мурово — близко, если идти этим зимой не хоженным путем… и я пошла по целиковому снегу, подвигая вперед себя вещмешок. Конец февраля. Оттепель. На ногах отсыревшие валенки. Вечереет. В летнее время отсюда до Мурово дошла бы за двадцать — двадцать пять минут, а уж сколько потратила я! Вот добралась до места, где до войны были лавы через речку, теперь их не было, торчали два столба… И я решила переходить речку (метров двенадцать — пятнадцать в ширину). Между берегами речка в низинке. Ступила — и утонула в снегу по ягодицы. Вещмешок толкала перед собой, разгребала руками снег, целину, с трудом вытаскивала одну ногу, ложилась животом на снег впереди себя, освобождала другую ногу… понимая, что так буду двигаться до ночи… Делалось страшновато… речка-то ведь в лесном угодье — в ухоже, где летом пасут скот, могут быть тут и волки, ведь безлюдье. Мужик, везший меня с Удомли, говорил, что волков развелось много. Когда я додвигалась до середины речки, мне стало по-настоящему страшно: я почувствовала, что в валенках вода… Боже! Что это? Под толстой снежной шубой не успела полностью замерзнуть вода или от оттепели подтаяло?.. Выберусь ли я? А после речки надо преодолеть подъем в гору по снежному целику, хотя бы то, что с вершины горы увижу деревню, можно кричать, могут услышать, подъехать на лыжах, — так размышляла я. Представлялось мне, что я выбилась из сил и так и осталась до весны на этом «летнем пути», на середине речки. Наткнется первый «летний путник» на труп неизвестной в военной форме. Ведь тетушка не знала, что я ехала к ней, — ей бы это и в голову не пришло, она знала, что я на фронте… И еще хуже, если мой труп долежит до той поры, когда речка вскроется, — он уйдет под воду. Никто никогда не узнает, куда сгинула Аня Орлова… Во мне все запротестовало против такого ужаса, и я сподвигнулась идти до победы… уж в каком виде я ее достигла! В гору шла, ползла бесконечно долго. С вершины горы увидела родные избушки, окошечки, освещенные тусклым керосиновым светом (электричества в этих «боковых» деревушках, ныне вымерших или вымирающих, никогда не было). С мечтательным сожалением подумала: «Эх, как бы сейчас лыжи были, я бы через десять минут могла бы сидеть в избе…» Но какие лыжи, надо придумать что-то, чтобы скорее передвигаться. Я начала мерзнуть. Светила луна. Наст к ночи подмерз. Я решила катиться с горы кубарем. Легла на снег в том месте, где во времена моего детства была широкая тропка, протоптанная с годами богомолками и селянами, ходившими в Островно в лавочку, обняла вещмешок и стала ковылять с боку на бок, застревая в выемках и выпуклостях, мыча «По долинам и по взгорьям». И вот я рядом с деревней. Обходить ее — нет сил. Последнее препятствие — знакомый с детства наш огород… Отдышалась у калитки, сердце забилось от людских голосов — тетя с кем-то разговаривала. Чтобы не напугать ее своим появлением и видом, попробовала сколотить палкой повисшие на шинели и на валенках сосульки, но в это время из сеней раздался тетушкин голос с хрипотцой:
— Кто тут?
— Я… странник… с фронта…
Впустила… узнала… охи, ахи, радость и слезы, самовар, расспросы, как я добиралась с Удомли…
Узнав про мою глупость, стала ругать, как дошкольницу когда-то:
— Ведь ты ж могла сгинуть там, ведь этим путем уже даже летом люди не ходят, там и лав несколько лет нет. Что тебе стоило от речки вернуться в Островно, а от Островна до Доронина километра два и от Доронина через бор до Мурова — четыре километра, ты бы так не намучилась и не рисковала… — и т. д. и т. п.
У самовара сидели родные мне люди: тетушка, ее напарница по школе учительница Антонина Дмитриевна и «Баба Долгая» — баба Иринья с двумя клыками во рту и свисающими вдоль лица седыми космами, все такая же тощая. И тетушка, и баба Иринья смолили свои цигарки. Разговорам не было конца до утра… и на следующий день. А к вечеру этого дня принесли телеграмму: «Снимаемся выезжай ждем целуем братья и сестры» (мы договаривались о телеграмме, если они начнут свертываться).
Опять ахи, охи — как доехать до Удомли, самовар на дорожку, а баба Иринья в это время раскинула свои карты, долго их изучала и наконец изрекла:
— Все будет хорошо… останешься жива и с победой прибудешь домой…
Провожать меня пошли «зимним путем», к деревне Доронино. Расставание получилось неожиданно быстрое: как только мы вышли на центральную дорогу, вдалеке показалась повозка. Когда поравнялась с нами, тетушка попросила сидевших в санях двух мужчин довезти меня до станции — «ей очень срочно нужно!..». Мы обнялись, и повозка меня умчала… в ночь, в неизвестность… В первом письме после этого тетушка признавалась: «Я места себе не находила: с кем и куда девчонку отправила. Лучше бы пошли мы пешком до Удомли…»
А я и дальше добиралась не просто. До Бологого доехала ранним рабочим поездом, а куда дальше? Еще тридцать километров до Куженкина… а вдруг «мои» уже снялись с места, где их тогда искать. И пошла я к военному коменданту Бологого: уставший пожилой человек долго ворчал: «Черти вас носят по тетушкиным деревням… третьего отставшего от части устраивай. Откуда я знаю, а если и знаю, почему должен говорить о дислокации части…» Потом пожалел, посадил в товарняк и велел ехать до Крестцов: «Ваши печки, укладки поездом поехали, а части пошли пешком, гляди на дорогу, авось своих узришь», — пошутил на прощанье…
