На кухню виленчанин всегда приходил одним из последних. Он знал, что эти сельские евреи могут слопать все и ничего ему не оставить, но старался усилить в себе готовность полагаться на Бога. Избавиться от опасений, что ему не хватит радостей этого мира. Однажды утром после молитвы все ученики отправились перекусить, а он все еще стоял в молельне у окна восточной стены и смотрел на запертую холодную синагогу, возвышавшуюся на холме напротив. В своем воображении он видел священный орн-койдеш с резными львами, поддерживавшими лапами корону Торы. Выше, на священном орн-койдеше, курилась гора Синай. Под потолком парил орел с лулавом и этрогом в когтях, а на голове его — царская корона. Хайкл отвел взгляд от холодной синагоги и увидел на низких крышах домишек жирных черных ворон. Они слетали вниз, в снег, копались в нем, отыскивая в мусоре пищу, и снова взлетали на крыши. Виленчанин вспомнил, что ему еще надо идти завтракать.
Помимо стремления усилить в себе готовность полагаться на Бога, он хотел искоренить из себя такое дурное качество, как гордыня. На кухне Хайкл сидел в комнате для младших, хотя по своим годам и успехам в учебе ему было позволительно находиться и среди старших. А вот его земляк Мейлахка-виленчанин кипел от гнева из-за того, что его посадили с младшими.
— Я могу учиться лучше этих декшненских[115] и лейпунских[116] мужиков, — бурчал он и нежными пальчиками терзал свой кусок селедки. Герцка Барбитолер толкал его локтем в бок и выхватывал куски с его тарелки. Тут подошла кухарка Лейча и намазала для Мейлахки творогу на кусок черного хлеба.
— Ешь, Мейлахка, ешь. Ты хочешь чаю с сахарным песком или с кусковым сахаром? — и она так наклонилась над Мейлахкой, что Хайклу пришлось увидеть, как туго натянутая блузка морщится на ее крепких грудях.
— Его надо кормить с чайной ложечки, он еще малыш, — смеялся Герцка над Мейлахкой, который сразу так и запылал от гнева. Лейча накричала на Герцку и стала еще ласковее угощать мальчика с пурпурными щечками. При этом она стояла к Хайклу боком, словно демонстрируя ему свои бедра и оттопыренный зад. «Этот бугай», как она мысленно называла старшего виленчанина, становился все злее и все больше потел. Он поспешно съел кусочек хлеба, выпил пару глотков чаю, наскоро прочитал благословение после еды и первым стремительно покинул кухню. Три четверти его порции достались постоянно голодному Герцке Барбитолеру.
Хайкл вернулся в здание ешивы и занялся учебой, уперев свой стендер в восточную стену. Время от времени он бросал взгляды на холодную синагогу, и его лихорадочный жар остывал. Вдруг он испугался. Ему показалось, что он находится в прихожей запертой синагоги и смотрит на молитвенный зал. Со ступеней он видит, что на скамье в восточном углу кто-то заснул на всю зиму, и этот спящий — не кто иной, как он сам. Хайкл беспокойно оглянулся вокруг, не догадывается ли кто-нибудь в ешиве о его безумных фантазиях. Его взгляд упал на стих «Представляю Господа перед собой всегда»[117], высеченный на мраморной доске над бимой. Он упорно вглядывался в эти буквы, морща при этом лоб, чтобы они вошли в его мозг, как святые пергаментные амулеты, спрятанные в стенах синагоги в качестве средства от пожара. Из одной каббалистической книги виленчанин знал, что погружение в стих «Представляю Господа» — испытанное средство против грешных мыслей.
За троими старшими учениками валкеникский глава ешивы внимательно присматривал. Первым из этих троих был Шия-липнишкинец[118], илуй[119] со злыми косыми глазами, растрепанными пейсами и жидкой бородкой, будто приклеенной к его подбородку. Шия-липнишкинец не любил больших ешив, где все ученики изучали один и тот же талмудический трактат и надо было слушать урок главы ешивы. Не уважал он и знатоков, тщательно искавших ответы на такие вопросы, находится ли шапка на голове или же голова под шапкой; является ли обряд кидушин[120] одноразовым приобретением или же это приобретение, которое возобновляется каждый день.
— Поздравляю, вы теперь стали женихом! — однажды крикнул этот илуй одному старому главе ешивы, который по новой системе знатоков занимался обсуждением законов обручения невесты. Шия поселился в Валкениках еще год назад. Он забился в уголок в молельне и каждую неделю проходил целый том Гемары. Местечко обеспечивало его жильем и едой по субботам у состоятельного обывателя. Липнишкинец хлебал суп прямо из горшка, рвал и кусал зубами кусок черного хлеба, не отрывая взгляда от святой книги. Поев и наскоро прочитав благословение, он даже не благодарил кухарок и с новыми силами снова бросался в дебри Гемары и комментариев к ней.
Когда местечко согласилось на открытие начальной ешивы, встал вопрос, что будет с липнишкинцем. Реб Цемах Атлас предложил, чтобы илуй был зачислен в ешиву. Ему будет позволено вести себя по его воле и по установленному им самим порядку. Но, может быть, и от него будет какая-то польза: он станет разговаривать с младшими об изучении Торы. Однако когда какой-нибудь мальчишка подходил к липнишкинцу с каким-нибудь сложным вопросом, тот от злости, что ему помешали, засовывал себе в ухо мизинец и крутил им там с такой силой, что вся голова тряслась.
— Чего ты хочешь? — раздраженно ворчал он (ко всем парням он обращался на «ты»). Спрашивавший хотел изведать вкус Торы в изложении илуя и объяснял, в чем состоит волнующая его проблема. Шия забрасывал его в ответ листами Гемары, вертел большим пальцем и кричал:
— Глупец, сын дятла! Дурень, сын придурка!
Чтобы он просто ответил на вопрос и при этом не кипятился, нельзя было себе и представить. Если вопрошавший пытался удалиться, липнишкинец хватал его за пиджак и отрывал пуговицы.
— Ты тоже из этих новомодных знатоков, которые все время только и пыжатся?
Увидев, что илуй портит его единственную смену одежды, вопрошавший вырывался из его рук и бросался бежать. Однако липнишкинец гонялся за ним между стендерами, вокруг бимы и снова хватал за плечо, чуть не вырывая из него куски мяса.
На кухне он едва мог усидеть, у него не было терпения подождать, пока подадут еду. Вместо рубахи с галстуком носил на шее полотенце, чистое и белое. Он был усыпан вшами, и они казались еще заметнее на этом чистом белом полотенце. Один мальчишка-шутник даже намекнул на это словами из псалмов: «там пресмыкающиеся, которым нет числа, животные малые и большие»[121]. Каждый раз входя на кухню и выходя из нее, Шия-липнишкинец сталкивался в столовой младших учеников с Лейчей и таращил на нее свои злые косые глаза. Кухаркина дочь сразу же принималась покачивать боками и поводить локтями. Она делала это по привычке, а не для того, чтобы понравиться илую. Она даже не понимала, как человек с немытыми руками может быть большим ученым. Лейчу тошнило от липнишкинца.
Самым старшим из сынов Торы в ешиве был Йоэл-уздинец[122], холостяк лет тридцати пяти, с большим круглым лицом, низким лбом и сросшимися бровями. Йоэл-уздинец раньше учился в Клецке[123] и получил там прозвище Крепкая Голова. На его одежде не было ни пылинки, ни морщинки. Шляпу он носил круглую и выпуклую, с загнутыми вверх полями. Прежде чем засесть за святые книги, он надевал ермолку и очень осторожно, держа за поля, относил свою шляпу в какое-нибудь надежное место, где она не помнется и не запылится. В доме, в котором он жил в Клецке, хозяйка знала, что надо быть осторожной, проходя мимо кровати уздинца. Он сам застилал свою постель, подворачивая одеяло со всех сторон, чтобы на нем не было ни морщинки. Прежде чем отправиться спать, он с подозрением осматривал постель, не прикасался ли кто-нибудь в течение дня к покрывалу. Если же ему казалось, что кто-то прикасался, он плохо спал ночью. Вместе с еще одним ешиботником он выписывал из Варшавы религиозную газету. Однако Йоэл заранее оговорил с компаньоном, что будет читать эту газету первым. Если газета была помята, он не получал удовольствия от чтения.
Летними вечерами, когда ешиботники гуляли группами, уздинец гулял один-одинешенек с тросточкой в руке. Он ходил, задрав голову, размеренными шагами и напряженно, как солдат на параде. Ешиботники и чужие люди, проходившие мимо, удивлялись, как это человек может ходить такими тщательно отмеренными шагами, всегда поднимать тросточку и отставлять в сторону локоть одним и тем же образом, как машина или заколдованный глиняный голем. Разговаривал он громко, звучным, гулким голосом, но очень медленно. Когда кто-то о чем-то спрашивал его, он прежде всего отвечал:
— Погодите, погодите, не торопитесь, не говорите так быстро.
Так что никого не удивляло, что обладатель «крепкой головы» остался старым холостяком. Он слишком много раздумывал. Один раз он все-таки стал женихом, но через пару недель вернулся в ешиву и рассказал, что отменил сватовство, потому что из поспешности не получается ничего хорошего.
