– Fuck off! - крикнула Тая и попыталась вырваться.
– Тихо! - Витька прижал ее еще крепче.
Кокотов хотел подняться на выручку, но библиотекарша удержала. Стравож тоже пытался призвать к порядку, однако ему окончательно отказали не только нижняя губа, но и все остальные части тела. Полнота власти перешла к Ник-нику. Он решительно подошел к Батенину, который был выше его на голову, и сказал голосом народного дружинника:
– Прекратить безобразие! Немедленно!
– Чего-о?! - Верзила презрительно глянул вниз.
– Прекратить! - повторил Ник-ник, выдернул Витькину пятерню из-под Тайной майки и заломил ему руку за спину со сноровкой самбиста.
– Ой, сломаешь!
– Сломаю!
– Сдаюсь! - дурным голосом взвыл Батенин.
И педагогический коллектив рассмеялся - прежде всего, от этого дурного ребячьего «сдаюсь». Повариха Настя бросилась физруку на шею, будто он с риском для жизни обезвредил опасного преступника. И только тут все заметили, что Тая сидит на траве и жалобно всхлипывает. Ник-ник, в облике которого появились признаки руководящего упоения, строго обозрел подчиненных, внимательно вглядываясь в каждого, словно взвешивая все «за» и «против». Наконец ткнул пальцем в Кокотова и приказал:
– Отведешь ее домой! Под личную ответственность!
– Николаич, давай лучше я отнесу! - вызвался Батенин.
– Не надо! Не умеешь… - отрезал физрук.
Тая жила в клубе, в комнатке под самой крышей, рядом с кружком рисования. Шла она сама, лишь иногда ее шатало, и девушка хваталась за сопровождающего, чтобы не упасть. Кокотов подхватывал, но очень осторожно, боясь, что художница подумает, будто бы он хочет воспользоваться ее пьяной вседоступностью. Один раз, удерживая девушку от падения, он случайно тронул ее грудь и тут же отдернул руку, точно обжегся…
По дороге Тая без умолку говорила про луну, которая всегда сводит ее с ума, про «предков», которые ничего вообще не понимают, про какого-то Даньку, который после того, что случилось на даче, никогда на ней уже не женится… Несколько раз она спрашивала, как зовут сопровождающего, но тут же забывала и снова спрашивала.
В ее мансарде пахло парфюмерией и масляными красками. Под окном стоял раскрытый этюдник: на картоне был нарисован рыжекудрый ангел, сидевший на облаке и зашивавший золотыми нитями свое разорванное крыло, разложенное на коленях.
– Нравится? - спросила Тая.
– Очень! - искренне ответил Кокотов.
– Тебя как зовут? - снова спросила она.
– Андрей…
– Ты хороший мальчик! Не такой, как они. А Данька - вообще скотина! И Лешка - тоже скотина…
Она, пошатываясь, подошла вплотную к Кокотову, положила ему руки на плечи, встала на цыпочки и вдруг впилась в его губы пьяным сверлящим поцелуем. Будущий эротический писатель от неожиданности попятился, потерял равновесие и с размаху упал на кровать, спружинившую, как батут.
– Сволочь!
– Кто? - похолодел он и с трудом из беспомощного лежачего положения перебрался в сидячее.
– Данька! Ему для друга ничего не жалко! Понимаешь?! Меня ему не жалко! И мне тоже теперь себя не жалко!
Одним одаривающим движением она стянула с себя майку. Грудь у нее была маленькая, почти мальчишеская, но зато соски крупные и красные, точно воспаленные. Плечи покрыты веснушками. В следующий момент Тая, держась за стул, вышагнула из джинсов, павших на пол вместе с черными трусиками. Бедра у худенькой художницы оказались умопомрачительно округлые, а рыжая треугольная шерстка напоминала лисью мордочку с высунутым от волнения влажным розовым язычком.
Насыщаясь этим невиданным прежде зрелищем совершенной женской наготы, Кокотов ощутил во всем своем теле сладкий набухающий гул.
– Ну? - Тая шагнула к нему, взяла его руки и положила себе на грудь.
Соски были такими твердыми, что при желании на них можно было повесить что-нибудь из одежды, как на гвоздики.
– Нравится?
– Да… - еле вымолвил он сухим ртом.
– Разденься!
Андрей вскочил и начал срывать с себя одежду, боясь, что вот сейчас эта ожившая греза подросткового одиночества исчезнет, или Тая передумает, обидно расхохочется и оденется. А если даже и не передумает, то он обязательно сделает что-нибудь не так, глупо и позорно обнаружив полное отсутствие навыков обладания женской наготой. Художница оценивающе взглянула на изготовленную кокотовскую наготу:
– Вот ты какой! - игриво произнесла она фразочку из популярной в те годы юморески и толкнула будущего писателя на постель.
Он снова упал навзничь, а Тая, гортанно засмеявшись, тут же, с размаху оседлала его. (Так, должно быть, кавалерист-девица Дурова вскакивала на своего верного коня, чтобы мчаться в бой.) Андрей даже не успел испугаться страшного членовредительства, с которым неизвестно потом в какой травмопункт и бежать. Но в самый последний миг опытная Тая спасла Кокотова для двух будущих браков и нескольких необязательных связей. Едва он успел осознать влажную новизну ощущений, как в голове одна за другой начали вспыхивать шаровые молнии мужского восторга. Огнем прошив все его тело, они, отнимая рассудок, мощно взрывались в содрогающихся чреслах Таи.
– Вот ты какой! - одобрительно прошептала она, когда молнии закончились.
И засмеялась, но уже не с гортанной хмельной отвагой, а тихо и грустно.
– А ты? - спросил он.
Несмотря на нулевую практическую подготовку, теоретически Кокотов был подкован и, конечно, знал, что женщина должна испытать во время любви что-то подобное.
– Я? У меня до конца никогда не получается.
– Почему?
– Не знаю. Но мне все равно хорошо…
– А вдруг получится?
– Нет, не получится!
И она почти без сил сползла со своего скакуна, как, наверное, сползала после жаркого боя кавалерист-девица Дурова, порубав французов без счету.
– Иди! Извини, я забыла, как тебя зовут?
– Андрей.
– Иди, Андрюш! А то они там еще что-нибудь подумают…
– Ну и пусть!
– Нет, не пусть! Я хочу спать…
Он вышел из клуба. Над деревьями, в том месте, где горел костер, стоял световой столб: наверное, снова подбросили дров. Кокотов сначала хотел просто затеряться где-нибудь в ночном лесу, лечь на травку, высматривать звезды и ловить в теле блуждающие отголоски случившегося. А главное - привыкать, приноравливаться к очнувшемуся в нем новому, мужскому существу, самуверенному, наглому, готовому ко всему, против которого потом не смогла устоять даже Лена…
Но он понимал, что его отсутствие вызовет подозрения и повредит Тае.
Вернувшись на поляну, Кокотов обнаружил, что костер действительно снова разожгли - и теперь прыгают через огонь. Ник-ник, как и положено спортсмену, перемахивал пламя оточенными «ножницами», а остальные - как придется, но с пронзительными индейскими воплями. Не прыгал только Игорь - он недвижно, как мертвый, лежал на траве, заботливо укрытый казенным байковым одеялом. Его непослушная нижняя губа мелко дрожала от храпа.
– Отвел! - доложил Кокотов физруку.
– Как она?
– Спит.
– Молодец!
Подбежал Батенин - с початой бутылкой и стаканом, таинственно отвел в сторону и радостно спросил:
– Ну что, трахнул?
– Не-а…
– Ну и дурак!
Кокотов был поражен тем, что никто ни о чем не догадался, даже не заметил в нем громадной, тектонической перемены. Ведь с поляны полчаса назад ушел пустяковый юнец, а вернулся новый человек, мужчина, знающий тайну женского тела не понаслышке! И этого не обнаружил никто, кроме, пожалуй, библиотекарши. Чтобы окончательно отвести от Таи возможные подозрения, он близко подсел к Галине Михайловне и спросил, когда же можно зайти за книжными дефицитами, но она, холодно глянув на него, ответила, что «спецшкафом» распоряжается лично Зэка. И отодвинулась…
Но ему было теперь наплевать. Он уже томился еще одним, совершенно новым для себя ощущением. Это была нежно изматывающая телесная скорбь, переходящая в отчаянье. Перебирая в памяти мгновенья миновавшего обладания, Кокотов почти плакал от сладострастной незавершенности объятий, от мучительного недовольства собой за то, что не сумел всю эту доставшуюся ему женщину сделать своей до невозможности, до последней ее неги, до некоего умиротворяющего, окончательного предела. И значит, теперь надо только дожить до следующей встречи - и достичь предела, стать для своей женщины всем-всем-всем! Конечно, Кокотов тогда еще не подозревал, что умиротворяющий предел в любви невозможен и приходит только вместе с охлаждением. А как сделаться для женщины всемвсем-всем, не знает никто. Даже Сен-Жон Перс…
На следующее утро Кокотов столкнулся с Таей в столовой и ощутил, как его сердце, вспыхнув, оторвалось и с дурманящей легкостью полетело куда-то вниз. Но художница, бледная после вчерашнего, лишь кивнула ему с улыбкой, в которой не было даже намека, тени намека на то, что меж ними произошло. Он порывался заговорить, но она приложила палец к губам и покачала головой.
