На следующее утро Кокотов столкнулся с Таей в столовой и ощутил, как его сердце, вспыхнув, оторвалось и с дурманящей легкостью полетело куда-то вниз. Но художница, бледная после вчерашнего, лишь кивнула ему с улыбкой, в которой не было даже намека, тени намека на то, что меж ними произошло. Он порывался заговорить, но она приложила палец к губам и покачала головой.
Промучившись два дня, Андрей отправился в изостудию, якобы для того, чтобы разыскать пионера, не пришедшего на построение. Дверь была приоткрыта, он затаился и стал наблюдать, изнывая от непривычного еще чувства недосягаемости уже близкой тебе женской плоти. За деревянными, перемазанными краской мольбертами сидело несколько мальчиков и девочек, в основном - малышня. Тая медленно ходила меж ними, рассматривала рисунки, наклонялась, что-то объясняя, брала из детских рук кисточки и поправляла, а наиболее успешных ласково, почти по-матерински гладила по голове и целовала. Именно эта материнская повадка у женщины, которую Кокотов знал в невыразимой на человеческом языке откровенности, обдала будущего писателя такой волной вожделения, что запылало лицо и заломило в висках.
Тая наконец заметила его и вышла в коридор.
– Послушай, - сказала она, - не надо сюда приходить!
– Я ищу… Воропаева…
– Какого еще Воропаева? Не надо этого! Ничего не было! Понял, Андрюшенька? Ни-че-го…
Кокотов кивнул, еле сдерживая слезы. Все следующие дни даже сердце его билось в этом странном, болезненном ритме: ни-че-го-ни-че-го-ни-че-го. Но он знал, что все равно снова пойдет к ней, надо лишь дождаться правильного повода. Чтобы не так страдать, несчастный вожатый с головой окунулся в педагогическую работу и тоже завел себе туго свернутую газетку, но пионеры его почему-то все равно не слушались. Тогда Людмила Ивановна, у которой муж не ночевал дома уж третью ночь, отозвала напарника в сторону и открыла ему страшную воспитательную тайну: в газетку была завернута довольно увесистая палка. Кокотов сбегал в лес, вырезал толстую лещину, завернул в свежий номер «Комсомольской правды», и уже к вечеру в первом отряде воцарилась идеальная дисциплина.
Между Андреем и Людмилой Ивановной наладилось полное понимание. Кстати, выяснилось, что мужа, оказывается, просто отправляли в срочную командировку, и женщина прямо-таки светилась возрожденным семейным счастьем, изливая его и на своего младшего коллегу. Накануне карнавала они в тихий час пили чай с мятой и рассуждали о том, во что бы им самим одеться на праздник. С детьми все уже определилось: отряд имени Гайдара в полном составе превращался в шайку пиратов. А для этого было достаточно завязать носовым платком один глаз, нарисовать жженой пробкой усы и надеть тельняшки, их на складе хранилась целая стопка - для обязательного в самодеятельности танца «Яблочко».
Людмила Ивановна колебалась. С одной стороны, ей очень хотелось нарядиться Белоснежкой, про которую когдато в лагере ставили детский мюзикл. Костюмы семи гномов со временем самоутратились, а вот платье Белоснежки (ее всегда играл кто-то из взрослых) сохранилось и было Людмиле Ивановне как раз впору. Но, с другой стороны, на него претендовала библиотекарша Галина Михайловна, от отчаянья закрутившая роман с лагерным водителем Михой. К тому же отрываться от пиратского коллектива опытная воспитательница считала непедагогичным и потому склонялась ко второму варианту - нарядиться атаманшей. Практиканту она предалагала роль своего заместителя.
– Да, пожалуй, атаманшей - правильнее! - грустно кивнул Кокотов.
– А ты?
– Я? Я лучше буду Одиноким Бизоном… - вымолвил он и едва успел закрыть ладонью выпрыгнувшую на щеку горячую слезинку.
Вообще-то сначала Кокотов хотел нарядиться индейским вождем Чингачгуком, но критически оглядев себя в зеркале, понял, что никак не тянет на обнаженного по пояс, мускулистого Гойко Митича, исполнявшего в jchho роли продвинутых краснокожих. И тогда Андрей вдруг вспомнил книжку «Ошибка Одинокого Бизона», читанную в детстве. На обложке был изображен закутанный в попону печальный индеец, стоящий возле догорающего костра. Образ как нельзя более соответствовал его нынешнему душевному состоянию. Имелись и другие аргументы «за». Во-первых, оказалось, можно стать полноценным вождем, не предъявляя посторонним свою неиндейскую мускулатуру, а во-вторых, для этого превращения требовалось совсем немного: байковое одеяло, несколько вороньих перьев, обильно валявшихся под липами, ну и, конечно, красная акварель или гуашь, чтобы окончательно стать дикарем. А за ней надо идти к Тае. И это было счастьем!
– Эх, ты Одинокий Теленок! - Людмила Ивановна потрепала Кокотова по голове с мягким превосходством женщины, обладающей, в отличие от напарника, верным и любящим спутником жизни. - Выкинь ее из головы! Она нехорошая.
– Почему?
– Потому!
И воспитательница с трудно дающимся огорчением рассказала, как вечера вечером к Тае на красной «трешке» приезжал патлатый парень с огромным букетом сирени, а укатил, как подтвердили за завтраком незаинтересованные наблюдатели, только сегодня утром.
– Ты куда, Андрей? - только и успела крикнуть она. В изостудии Таи не оказалось. Он поднялся в мансарду, постучал.
– Кто там еще? - весело отозвалась художница.
– Я… - Он вошел.
На закрытом этюднике стояла трехлитровая банка с огромным лиловым букетом. В комнате тяжело пахло сиренью и еще каким-то странным, не совсем табачным дымом. Взъерошенная постель хранила очевидные следы любовного двоеборья. На девушке была длинная голубая майка. Тая безмятежно улыбалась, глаза ее горели, как два туманных огня.
– Ой, Андрюша! Привет! - она бросилась к нему и поцеловала в щеку. - Тебе чего?
Движения у нее тоже были странные, какие-то угловатые, неуверенные.
– Мне… я… Мне краска нужна… Красная или коричневая…
– Зачем?
– Для карнавала.
– А ты кем хочешь нарядиться?
– Я? Одиноким Бизоном.
– Кем? - Она захохотала и, согнувшись от смеха пополам, повалилась на кровать, задергав голыми ногами.
Трусиков под майкой не было, и ее тело открылось так, что стала видна тайная лисья рыжина, отчего у Кокотова в голове запрыгали малюсенькие и беспомощные шаровые молнии.
– Бизоном?! Ой, не могу… Одиноким!! Помогите!
– А кем? - оторопел Кокотов, не сводя глаз с ее наготы.
– Кем? - Она, спохватившись, одернула майку. - Ну хотя бы хиппи…
– Почему хиппи?
– Потому что это - люди! Отвернись!
Он послушно отвернулся, по шорохам воображая, что же происходит у него за спиной.
– Повернись! Вот, бери! - Она была уже в джинсах и протягивала ему свою майку «Make love not war!». - А еще мы сделаем вот что… - Тая метнулась по комнате, схватила ножницы, вырезала полоску ватмана и написала на ней кисточкой «Hippy» - потом слепила концы клеем так, что получилось что-то наподобие теннисной повязки. - Вот! Так хорошо! Тебе идет! - сказала она, нацепив бумажную ленту ему на голову. - А теперь иди, иди, маленький! Не мешай! Мне хорошо…
– Я не уйду.
– Ну, пожалуйста!
– Нет. Кто у тебя был?
– Вот ты какой?! - Ее вдруг затрясло от ярости. - Пошел вон!
…Кокотов брел по лагерю, как слепой по знакомой улице. В ледяном небе горело жестокое июньское солнце. Жизнь была кончена. А горн с бодрой металлической хрипотцой звал пионеров восстать от здорового послеобеденного сна…
25. Как Кокотов не стал узником совести
– Ну? - спросил режиссер.
– Что? - Писатель очнулся и сообразил, что все это долгое воспоминание о Тае на самом деле было мгновенным, как укол стенокардии.
– Работать будем или глазки строить?
– Работать.
– Отлично. Так за что на вас наехали из КГБ?
– Я нарядился хиппи… на карнавал. Глупо, конечно…
– Не скажите! Конечно, хиппи уже выдыхались… Хотя, впрочем, что-то мы тогда набедокурили. Какую-то демонстрацию в Москве учудили. Я-то не пошел. С девушкой залежался.
– А вы тоже были хиппи? - с удивлением спросил Кокотов.
– Разумеется! Как говаривал Сен-Жон Перс, кто не глупит в молодости, тот не мудрит в старости. А как вас вызвали в КГБ? Расскажите! Скрутили, привезли на Лубянку? Да? Били? Хорошо бы!
– Никто меня не скручивал и не бил. Простовызвали к Зэка. Примчался Ник-ник, испуганный, и кричит:
«Скорее, скорее!» - а сам глаза в сторону отводит. Я побежал. Вижу: у административного корпуса черная «волга» стоит. Ну, подумал, Сергей Иванович снова к Зое приехал. Соскучился…
– Какой Сергей Иванович? - живо заинтересовался Жарынин.
– Не важно. Тем более что это был не он. Зэка сидела за своим директорским столом, но сидела как-то странно - не начальственно: молчала и сцепляла в змейку канцелярские скрепки. Она так всегда делала, когда сердилась. Цепочка была уже довольно длинная. А за приставным столом устроился крепкий стриженый мужик лет тридцати. Белая рубашка с короткими рукавами. Галстук. Лицо совершенно не запоминающееся. Только вот стрижка его мне сразу не понравилась: короткая, как у военного, но стильная, как у гражданского пижона.
