Но даже в этих чудовищных условиях я не могла не увидеть, как этот текст раздвигает границы поэтики и вкуса. Кем бы ни был и кем бы ни сделался Боб Маккоркл, гений его очевиден. Он разорвал историю на клочья и вновь собрал ее кишками наружу – влажная, зеленая суть вещей просвечивала и блестела на швах.
То была кровавая битва, личины поэта неистовствовали, подобно многорукому герою индийского эпоса, он был то Богом, то Шутом. «Не знал ни слова он, двадцать четыре года миновало». Банально говорить, что поэт пытался сотворить собственный мир, но Маккоркл сделал именно это – с такой глубиной, с такой всеохватностью, что читателя отбрасывало в Вавилонскую библиотеку, как при чтении Паунда, в пучину истории, богословия, этимологии, в Хобсон-Джобсоновскую сокровищницу с ее «джамбу», «джумбу», «лак» и «кайф» [89]. Это было невероятно, намного более того, что я обещала Антриму. Ради такого стоило родиться на свет – ради единственного головокружительного взгляда на те высоты, где я услышала, как в ушах поет кровь.
С огромным сожалением я возвратила книгу ее стражам, которые потребовали от меня не только точной финансовой оценки этого труда, но и внимания. Теперь мне следовало их выслушать. Они хотели опровергнуть домыслы. Меня оторвали от великой книги и возвратили к кайя-кайя, в джунгли Перака. Снова благоразумие потребовало снять с ручки колпачок.
Мистер Лим, как известно, был убит пиратами. После рассказа Чабба я сочла, что зубчатые шрамы на щеке и шее миссис Лим появились тогда же, но в тот вечер на Джалан-Кэмпбелл я узнала истину.
Муж погиб страшной смертью. Когда его крики наконец затихли, миссис Лим выползла из купальни, где пряталась от амбонийцев, и обнаружила, что от тела отрубили и голову, и все члены. Другие, еще более кошмарные подробности, я, с вашего разрешения, опускаю.
Молодожены добывали олово в верховьях реки Перак. Говорили они только на хакка и потому с малайцами почти не общались. После гибели мужа вдова, которую поначалу заподозрили в убийстве, почти два года жила одна в шалашах: научилась плести основные части жилища из ветвей пальмы нипа и ротанга – достаточно легких, чтобы можно было переносить дом с места на место. Местные жители, как правило, обходились с ней по-доброму, но женщина пряталась от людей. Например, близ имения оранг-кайя-кайя она выходила и ждала на краю джунглей, пока люди не посылали к ней мальчишку с завернутым в банановый лист рисом или другой едой.
Затем появились мистер Боб с Тиной – они сразу же устремились в джунгли собирать листья и цветы, срезали волокнистую кору, чтобы сделать бумагу для своих дневников.
Они довольно часто натыкались на шалаши миссис Лим, и мистер Боб всегда оставлял ей еду. Как долго это продолжалось, не знаю. Несколько недель, надо полагать.
Миссис Лим тоже внимательно следила за странным белым человеком. Она не знала, зачем он ищет несъедобные растения, однако желала отблагодарить его за доброту, а потому добыла гигантскую орхидею и оставила ему посреди тропы. Лепестки орхидеи были тускло-лиловыми с красными прожилками, но гораздо страннее выглядел толстый корень, которым растение цеплялось за ствол дерева: орхидея казалась змеей с головой-цветком. Скверный запах цветка не отвратил поэта.
В тот вечер, когда вонючий цветок уже лежал под прессом, оранг-кайя-кайя и его мулла назвали Бобу и Тине четыре имени, под которыми было известно это растение. Мусульманский священник, изрядно разбиравшийся в ботанике, узнал орхидею только по ее знаменитому аромату, поскольку она растет на самой верхушке дерева, чуть ли не в двухстах футах над землей. Так миссис Лим впервые обнаружила необычный талант карабкаться по деревьям, хотя речь идет не столько о «таланте», сколько о поразительной силе воле.
Можно представить себе, как эти двое постепенно сближались, пока не стали, как это ни удивительно, парой. И до того, как ее столь жестоко изуродовали, миссис Лим красотой не отличалась – низенькая, крепко сбитая, с сильными, полными ногами, почти без талии, нижние зубы кривые. Мистера Боба мы уже знаем в лицо – высокий и красивый, хотя несколько свирепого и дикого облика. Кажется немыслимым, чтобы столь несхожие люди полюбили друг друга, но это произошло.
Сначала девочка, наверное, ревновала, но к тому времени, как пришлось вызволять ее из дома раджи, миссис Лим и малышка успели неистово привязаться друг к другу. Как это вышло, мне тоже неизвестно.
Хотя необычная троица часто получала еду и приют у местных жителей, годами все они жили в джунглях и говорили на собственном наречии, сотканном из английского, хакка и бахаса мелаю [90]. В пору странствий они научились изготовлять бумагу для тех дневников, которые я видела на полках затхлого святилища на Джалан-Кэмпбелл.
Судя по единственной книге, которую мне довелось подержать в руках в тот вечер – всего таких томов было пятьдесят, – масштабы этого труда далеко превосходили всякие «Натурфилософские заметки» прежних поэтов. Это собрание затмевало отчеты Раффлза и даже Уоллеса [91], составленные в XIX веке. Миссис Лим и Тина стали участниками величайшей попытки описать природу Малайзии.
Пролистывая великолепный том с засушенными листьями и цветами, с изящными и точными рисунками Тины – их становилось все больше по мере того, как продвигалась совместная работа, – я стала понимать, что жажда Маккоркла узнать имена вещей развилась в настоящую манию, хотя, вероятно, ненасытную любознательность нельзя считать болезнью.
Трудно поверить, что эти книги путешествовали по влажным, грибковым джунглям Малайи, которые безжалостно обесцвечивают и губят и бумагу, и кожу человека. Однако на этих томах не осталось и следа невероятного путешествия из Куалы-Тренггану на севере до Борнео на юге. На них не оставили шрамов колючки, острые шпоры казуарин, накожные болезни и драма, изуродовавшая лицо миссис Лим.
Последнее событие, насколько я поняла, произошло в ноябре 1960 года, когда Малайя уже обрела независимость. Чин Пенг [92] с товарищами, однако, еще сражался за свою революцию, а потому никто не совался в поросшие лесом лощины на тайской границе. Только странное маленькое семейство явилось сюда в поисках цветов с дерева касатта и кустарника с уродливым названием «хусст» и столь же уродливой, похожей на проволоку корой. Как раз наступил сезон цветения обоих растений. В полумиле от лагеря протекала река, но ее берега так заросли ротангом и лианами, что исследователям пока не удалось добраться до касатты.
Однажды утром, когда речной туман еще висел над лесом, на росчисть вышел худой китаец с вытянутым лицом и предложил на продажу курицу. Странный человек – неужели он продирался сквозь заросли только затем, чтобы торговать курами? На много миль вокруг не было и признака человеческого жилья.
Китаец вел себя воинственно, тряс курицей перед носом у мистера Боба так, словно терпеть не мог эту живность.
Мистер Боб вежливо поблагодарил продавца, но от сделки отказался. Китаец не на шутку обозлился. Он швырнул курицу на землю и присел рядом, зарылся длинными пальцами ног в мягкую грязь. Вскоре к нему подтянулись еще два китайца и трое малайцев – все гораздо моложе его, но тоже в армейской форме, с мачете и пустыми патронташами.
Затаившись вместе с женщинами в маленьком шалаше, мистер Боб точил мачете.
Шестеро мужчин ничего не предпринимали. Сидели тихо на краю росчисти. Один из молодых малайцев то и дело кашлял.
– Ладно, – сказал мистер Боб и, зевая и потягиваясь, вышел на пятнистый свет с мачете в руках. – Апа'нарк? – спросил он. То есть: что вам нужно?
Длиннолицый усмехнулся и выставил напоказ курицу. Минта оранг матт сале. Хочу избавиться от чужаков. Как только он сказал это, его спутники поднялись на ноги, миссис Лим взметнулась, словно коршун от уворованного яйца, и прыгнула на своего покровителя сзади в ту секунду, когда мачете уже опускались. Росту в ней было всего пять футов, но она толкнула его так сильно, что оба вместе рухнули наземь.
– Слазь к черту! – заорал мистер Боб, судорожно извиваясь, но китаянка прикрыла своим маленьким телом его голову и шею.
Нападавших это обозлило пуще прежнего, хотя, казалось, они и так в ярости. Они орали, пинали ее и били мачете по рукам, по спине, по лицу. Потом длиннолицый приказал всем отойти, а сам высоко занес оружие над головой, чтобы добить женщину.
Тут голову китаянки, подавшей пример, накрыла собой девочка, и все трое, вопя, сбились в одну кучу, а убийцы заспорили, стоит ли убивать ребенка, но в разгар дискуссии мистер Боб со страшным ревом поднялся и, грубо стряхнув с себя приемную дочь и возлюбленную, сбил с ног первого противника. Мачете он при этом выронил, но тут же схватил чужое и, воспользовавшись неожиданностью, перерезал глотку длиннолицему. Затем Маккоркл взревел снова и рассек грудь другому убийце. Остальные мальчишки застыли, в изумлении созерцая зеленые внутренности своего товарища, заблестевшие вдруг на солнце.
