— Иди и не задерживайся ни в одном из миров. И не поддайся искушению вернуться.
Она сидела при теле Изыдора, пока его не забрали. А потом оставалась у его кровати еще целую ночь и целый день и безостановочно что-то бормотала. Поднялась она только тогда, когда убедилась, что Изыдор отошел навсегда.
Бог состарился. В Восьмом Мире Бог уже старый. Мысль Его все слабее, и в ней полно дыр. Слово стало невразумительным. Так же и мир, который произошел из Мысли и Слова. Небо потрескалось, как высохшее дерево, земля местами истлела и теперь рассыпается под ногами зверей и людей. Края мира обтрепываются и превращаются в пыль.
Бог захотел быть совершенным и решил приостановиться. То, что не движется, — стоит на месте. То, что стоит на месте, — распадается.
«Из сотворения миров ничего не выходит, — думает Бог. — Сотворение миров ни к чему не приводит, ничего не раскрывает, не увеличивает, не изменяет. Это все напрасно».
Для Бога смерти не существует, хотя иногда Богу и хотелось бы умереть, как умирают люди, которых Он заточил в мирах и вплел во время. Иногда души людей ускользают от Него, исчезают с Его всевидящих глаз. Вот тогда Бог тоскует больше всего. Потому что знает, что вне Его существует неизменный порядок, соединяющий все переменчивое в единый рисунок. И в этом порядке, в который помещен и сам Бог, все, что кажется преходящим и рассеянным во времени, начинает существовать одновременно и вечно, вне времени.
Аделька вышла из келецкого автобуса на Большаке, и ей показалось, что она проснулась. Что она спала и ей снилась ее жизнь в каком-то городе, с какими-то людьми, среди перепутанных и смутных событий. Она тряхнула головой и увидела перед собой лесную аллею, ведущую в Правек, липы по обе ее стороны, темную стену Воденицы, — все было на своих местах.
Она приостановилась и поправила сумку на плече. Посмотрела на свои итальянские туфли и пальто из верблюжьей шерсти. Она знала, что выглядит красиво, как на картинке из журнала, словно модница из большого города. И двинулась вперед, балансируя на высоких шпильках.
Когда она вышла из леса, ее поразила огромность неба, которое вдруг распахнулось. Она уже забыла, что небо может быть таким большим, словно умещая в себе и другие, неведомые миры. Она никогда не замечала такого неба в Кельцах.
Она увидела крышу дома и не поверила глазам, как сильно разросся куст сирени. Когда она подошла ближе, у нее на мгновение замерло сердце — не было дома тетки Попугаихи. На то место, где он всегда стоял, вошло небо.
Аделька открыла калитку и встала перед домом. Двери и окна были заперты. Вошла во двор. Он зарос травой. К ней выбежали маленькие карликовые куры, разноцветные, как павлины. Тогда ей пришло в голову, что отец и дядя Изыдор умерли, а ей никто не сообщил, и теперь она приехала в пустой дом, в этом своем пальто из «Телимены» и на итальянских шпильках.
Она поставила чемодан, закурила сигарету и пошла через сад, туда, где когда-то стоял домик тетки Попугаихи.
— Так это ты куришь? — вдруг услыхала она.
Она машинально бросила сигарету на землю и почувствовала в горле старый детский страх перед отцом. Подняла глаза и увидела его. Он сидел на кухонном табурете среди груд щебня, бывшего когда-то домом его сестры.
— Отец, что вы тут делаете? — спросила она, изумленная.
— Слежу за домом.
Она не знала, что сказать. Они смотрели друг на друга в молчании.
Было видно, что он не брился целую неделю. Его щетина стала теперь совсем белой, словно на лице осел иней. Она заметила, что он очень состарился за все эти годы.
— Я изменилась? — спросила она.
— Постарела, — ответил он, снова переводя взгляд на дом. — Как и все.
— Что случилось, папа? Где дядя Изыдор? Тебе что, никто не помогает?
— Все хотят от меня денег и стремятся завладеть домом, будто бы меня уже нет. А я еще есть. Почему ты не приехала на похороны матери?
Пальцы Адельки затосковали по сигарете.
— Я приехала просто сказать тебе, что у меня все в порядке. Закончила учебу, работаю. У меня уже большая дочка.
— Почему ты не родила сына?
Она снова почувствовала знакомый комок в горле, и ей показалось, что она проснулась еще раз. Не существует Келец, нет итальянских шпилек и пальто из верблюжьей шерсти. Время отступает назад — как волна на размытом берегу реки — и пытается их обоих забрать с собой в прошлое.
— Так получилось, — сказала она.
— У вас у всех девочки. У Антося две, у Витека одна, у близняшек по две, и теперь вот ты. Я все помню, все внимательно подсчитываю. У меня до сих пор нет внука. Ты меня разочаровала.
Она вытащила из кармана очередную сигарету и закурила.
Отец смотрел на пламя зажигалки.
— А твой муж? — спросил он.
Аделька затянулась и с облегчением выпустила облачко дыма.
— У меня нет мужа.
— Бросил тебя? — спросил он.
Она отвернулась и пошла в сторону дома.
— Подожди. Дом заперт. Здесь полно воров и всякого сброда.
Он медленно пошел за ней. Потом вытащил из кармана связку ключей. Она смотрела, как он отпирает замки, один, другой, третий. Руки у него дрожали. Она с удивлением заметила, что выше его.
Она вошла за ним на кухню и сразу почувствовала знакомый запах остывшей печи и сбежавшего молока. Затянулась им, как дымом от сигареты.
На столе стояли грязные тарелки, по которым лениво ползали мухи. Солнце рисовало на клеенке занавесочные узоры.
— Папа, где Изыдор?
— Я отдал его в дом престарелых в Ешкотлях. Он был уже старый, дряхлый. А потом умер. Всех нас ждет одно и то же.
Она сгребла гору одежды со стула и села. Ей хотелось плакать. К каблукам ее туфель прицепились комочки земли и сухая трава.
— И нечего его жалеть. Я обеспечил ему опеку и харчи. Ему было лучше, чем мне. Я должен за всем доглядывать, следить за каждой вещью.
Она встала и вошла в комнату. Он неуклюже двигался за ней, не спуская с нее глаз. Она увидела на столе груду посеревшего белья: майки, кальсоны, трусы. На газете лежала печать с деревянной ручкой и подушечка из губки. Она взяла пару кальсон в руки и прочитала неотчетливый оттиск тушью: «Павел Божский, Инспектор».
— Воруют, — сказал он. — Снимают с веревок даже кальсоны.
— Папа, я останусь тут с тобой ненадолго, приберусь, пирог испеку… — Аделька сняла пальто и повесила его на стуле.
Подтянула рукава свитера и начала собирать грязные чашки со стола.
— Оставь, — голос Павла зазвучал неожиданно резко. — Я не хочу, чтобы у меня здесь кто-то хозяйничал. Я и сам прекрасно справляюсь.
Она вышла во двор за чемоданом, потом вынимала на грязный стол подарки: кремовую рубашку и галстук для отца, коробку конфет и одеколон для Изыдора. Несколько секунд держала в руке фотографию дочери.
— Это моя дочка. Хочешь посмотреть?
Он взял снимок в руки и бросил на него взгляд.
— Ни на кого не похожа. Сколько ей лет?
— Девятнадцать.
— И что же ты делала все это время?
Она набрала воздуха, ведь ей казалось, что у нее есть много что рассказать, но внезапно все вылетело из головы.
Павел молча забрал подарки и отнес их к буфету в комнате. Зазвенела связка ключей. Она слышала скрежет патентованных замков, насильно вставленных в дубовые двери буфета. Оглядывалась по кухне и узнавала вещи, которые уже забыла. На крючке у кафельной печи висела тарелка с двойным дном, куда наливали горячую воду, чтобы суп медленнее остывал. На полке стояли керамические емкости с голубыми надписями: мука, рис, крупа, сахар. Сколько она помнила, емкость для сахара была с трещиной. Над дверью в комнату висела копия иконы Ешкотлинской Божьей Матери. Ее красивые руки кокетливым жестом открывали гладкое декольте, но там, где должна была быть грудь, краснел маленький кровавый кусочек плоти — сердце. Наконец взгляд Адельки остановился на кофемолке с фарфоровым животом и изящным ящичком. Из комнаты она слышала бряцание ключей, которые отпирали замки буфета. Она колебалась несколько мгновений, а потом быстро сняла кофемолку с полки и спрятала в чемодан.
— Ты вернулась слишком поздно, — сказал отец в дверях. — Все уже кончено. Пора умирать.
Он рассмеялся, будто рассказал удачный анекдот. Она увидела, что от его красивых белых зубов ничего не осталось. Теперь они оба сидели в молчании. Взгляд Адельки блуждал по рисунку на клеенке, а потом остановился на банке со смородиновым соком, в которую попали мушки.
— Я могла бы остаться… — сказала она шепотом, и пепел от сигареты упал ей на юбку.
Павел отвернул лицо к окну и сквозь грязное стекло смотрел в сад.
— Мне уже ничего не надо. Я уже ничего не боюсь.
