Теперь заживём!
Всеобщая голодовка продолжается уже сутки. Однако Бурят смягчился под вечер — можно есть, но только не «хозяйскую» пищу. Запасы, консервы, сухари. Всё канает, кроме баланды. И чифир. Чифир.
Чифир. Шампанское папской революции.
* * *
Звоню каждые две недели. Как договорились. Последние пару дней уже считаю по часам. Жду этого разговора, готовлюсь к нему.
Репитирую даже перед зеркалом. Будто не по телефону станем говорить, а встретимся.
Все время про себя разговариваю с тобой.
Хвастаюсь. Жалуюсь. Скучаю. Очень скучаю. Иногда, да какой там иногда, каждую секунду я хочу говорить с тобой. Мне так одиноко без тебя. Кажется, только твоё присутствие поставит всё на положенные места.
Иногда мелькает мысль о чем-то очень-очень важном и мне приходится её записывать, чтобы не забыть до следующего «сеанса связи».
Донести до тебя, Вероника.
Мы говорим по два, два с половиной иногда часа. Трубка телефона делается горячей, скользкой.
Хрящ правого уха тоже размякает, и ухо превращается в тряпку.
Нет ничего прекраснее общения между мужчиной и женщиной, если есть притяжение и любовь. С этим может сравниться разве только танец. Как говорят: It takes two to tango. Для танго — нужна пара.
Без этой пары нельзя никак. Даже самый высочайший уровень самодостаточности несёт в себе разрушительную тоску о партнёре.
Долгие телефонные разговоры.
Как и виртуальные романы наших с вами дней, они могут быть очень горячи. Они могут кипеть. Они могут бурлить вулканом. Взрывом эмоциональных потрясений.
Вся беда в том, что ни вулкан, ни кипение страсти, ни эмоциональные американские горки не могут длиться вечно. Особенно если между вами расстояния в тысячи километров провода.
Когда ты на пике тебе кажется — это навсегда. Это в вечности. Это и есть жизнь.
Но с годами, покипев эдак не раз до крайней точки, до сбрасывания крышки бурливым неугомонным потоком, постигаешь — это всего лишь короткие моменты. Очень короткие. Ничтожно короткие. И надо полностью им отдаваться — потому что скоро все пройдёт. Потому что это — доли долей секунды. Останется только лёгкой накипью немного горькая ностальгия… Ностальгия по прошлому которое не вернуть не за какие деньги.
Наша любовь, такая горячая, когда за любимую хочется грабить банки, стрелять из пистолета, скрываться от ментов, эта любовь тает у меня на глазах. Я вижу это и ни чего не могу сделать. Апатия работает как обезболивающее.
Мы разговариваем часа полтора. Потом час. Потом легко уменьшаемся в полчаса, как старые, добрые приятели. Когда-то родные. В другой жизни.
Можно сто тысяч раз повторить «ятебялюблю». Можно вздыхать и твердить «Я так скучаю». Это не реанимирует впадающего в кому чувства. И ты видишь это и ничего не можешь поделать. И лишний раз убеждаешься какое дерьмо этот дешевый киносеанс который мы смотрим из недр головы и называем размытым словом «жизнь».
И каждая попытка выскочить из кинозала или хотя бы поменять застрявший поперёк горла фильм, приводит только к боли, ломке, тюрьме и возврату в своё постылое неудобное кресло.
Я с ужасом наблюдаю, как рушится мой мир. Маленькая зацепка, придающая осмысленность всему, Вероника, женщина которой так приятно доставлять наслаждение, отдаляется от меня, оставив только пустоту и похмельную тупость.
Может быть плюнуть на все и лететь к ней обратно, в Ташкент? Я очень импульсивен. Лучше смерть — стоя, чем жизнь на коленях.
Импульс движет мной, когда бросаюсь с головой в роман с Вероникой. Импульс движет мной, когда впервые беру у Юры ханку. Импульс движет мной когда хуярю дробью в лицо тому рыжему животному с белёсыми глазами. Импульс движет мной, когда курочу жестяной сейф моего валютного босса.
Сейчас импульса почему-то нет… Перегорело всё.
Значит в Ташкент я не поеду…
Я уже изменил ей. Не физически, но мысленно. Я возжелал Ленку с работы. Это тоже заставляет меня презирать свою собственную суть.
Гнилое и похотливое нутро… Теперь у меня нет ни Ленки, ни Вероники.
Нет и меня самого. Да, забыл сказать, денег тоже нихуя не осталось.
Я работаю на автопилоте потому что боюсь сдохнуть под забором в чужом, жёстком городе. Количество вечерних «отвёрток» растёт скачкообразными темпами.
Но с особенным ужасом я жду воскресения.
Какой жуткий день! Не хочется просыпаться. Я заставляю себе заснуть снова и снова, лишь украсть ещё кусочек от бесконечной воскресной пытки. В конце-концов или мочевой пузырь или тупая головная боль от пересыпа, заставляют меня вернуться в реальность. А этот паскудный Багарь тоже никак не приучится срать где положено. Сейчас накормлю его песком на завтрак. Хотя от этого станет гаже только мне самому…
Все прошлое воскресение я провёл в кинотеатре. Прятался в туалете под конец фильма, чтобы остаться халявно на следующий сеанс в другом зале.
Кино тот же наркотик. Замена постылой реальности. Просто печень не так разрушает, как опий с гидрой. А в остальном тоже самое.
Отвёртка, сон, кинофильмы… Вполне приличные способы забыться.
Но я знаю более превосходный способ. Вспоминаю о нём все чаще.
Мои вены давно зажили. Остались только несколько мелких белых шрамиков. И память о кайфе. Светлая, добрая память. Похоже, что вечная память. Старый друг — лучше новых двух.
Я совсем не помню ломку. Зато, я очень хорошо помню кайф. Я скучаю.
Иногда во сне я пережимаю привычно ногой мой локтевой сгиб, массирую вену и иступлено жахаю в неё иглой… Только вместо прихода я просыпаюсь.
И хочу сдохнуть всё сильнее.
Эти мои сны и тоска по игле — страшная тенденция. Тело уже привыкло жить без наркотика. А вот голова все время к нему возвращается. Надо чем-то занять голову. Чем?
Самое лучше — завести новый роман. Такой чтоб как гейзер лупил!
А? Только вот с кем? Надо бы повнимательнее осмотреться вокруг.
Ну извини уж, Вероника… Обета безбрачия я тебе не давал. Покатился я по наклонной. Гуляй и ты, Вероника если уж станет невтерпёж. Только так чтоб я не узнал… Мысль о тебе под чьей-то волосатой грудью с небритыми подмышками и, почему-то татуировкой в виде якоря, унизительна…
* * *
У нас кончилась питьевая вода, и сорвиголова Булка решил сделать вылазку. Мы с Бибиковом благословляем его в дорогу матом.
Уже стемнело, и по зоне объявили отбой. Хотя в нынешние времена это пустая формальность.
У узбекского неба ночью блеск и цвет битума. Крыша тоже облита битумом.
Мы лежим на тёплой крыше и смотрим с Бибиком в битумное небо.
Ночь черна. Ночь нежна.
— Ну значится откинулся он. Все путём. Едет домой. А ему кенты говорят — пиздец весь микрорайон твоей Ксюхе уже на клык дал.
— И чо?
— Ну чо-чо? Берет тот мужик бритву…
— Ну нахуй, валит её? Только откинулся и о по-новой? Пиздишь ты, сука.
— Ты слушай, заебал, берет он, значит, бритву и бреется нахуй.
— Хахаха! Джентыльмен, бля, какой! Бреется, а?
— Патухни мразь!
— Ну и чо, и чо?
— Бреется он короче.
— Пагоди, он ебало бреет или хуй?
— Ебало бреет, конечно!
— Дааа… Воспитание-с! Этого у твоего лирического героя не отнять!
— Какого ещё в пизду героя? Вообще не буду ничего рассказывать.
Иди нахуй, гандон.
— Игорь, Игорёха, ну бля со скуки я. Просто сдохну, если не скажешь что он потом сделал? Принял ванну? Начистил до режущего глаза блеска туфли? Долго выбирал подходящий в тон галстук?
— Нихуя! Он взял эту пену от бритья, с волосками со всеми, ну, с щетиной своей короче, взял и намазал себе на хуй!
— АХХАХААХА — намазал на хуй пену с волосками, какой поворот сюжета, герой-извращенец! А потом он, наверное, долго дрочил и жёг до утра её письма?
— Намазал хуй пеной, да! Одел костюм. Купил цветов, ваксы — и к этой Ксюхе прямой канает! «Здравствуй любимая», мол.
— И чо?
— И ничо. Выебал её как врага народа. Так отхуярил, что она к утру ноги свести не могла. А через три дня её в больницу и положили. Вся пизда снутрях загноилась, пиздец прямо. Волосков он ей туда натолкал хуем.
— И чо?
— Вырезали у той шалавы все нутро. Вот так.
— Жуть какая, Бибик
* * *
Первый раз я увидел Пьерошку в метро. Она впорхнула на Бауманской. У всего вагона к тому времени был землисто — выцветающий цвет лица. Что поделаешь, солнышко московское, поздне-осеннее.
А у этой был шоколадный, студийный какой-то загар. Не особо естественный, но по сумасшедшему сексуальный. Шоколад. Космополитен.
«Если выйдет на Щёлковской, мне повезло. Если выйдет на Щёлковской, мне повезло».
Вышла. На Щёлковской. Только не в мою сторону. Все равно потопал следом. Что бы ей задвинуть эдакое? В голове только «А вы не знаете который час?»
— Девушка, девушка, простите ради бога!
