Так что, за ужином мало было сказано слов, только самые необходимые — о чайнике и сахаре, о завтрашней погоде, и нужно бы посмотреть байду, вроде течет, да конечно, завтра вместе глянем, Гордей, да идите уж, вроде я сам не исделаю…
Они занимались любовью ночью, тихо и долго, пока не заснули одновременно, будто упали в смерть, но под утро так же вместе проснулись. И сбегав в туалет, продолжили, снова без слов, только разглядывая друг друга в медленно светлеющем воздухе. Горчик отворачивался иногда, закрывая глаза, и встряхивал головой. Пока Инга, волнуясь, не повернула его лицо к себе.
— Что? Да что? Скажи! Я что-то не так, да?
— Дура ты, Михайлова, — начал он, и она засмеялась, пристально глядя, будто держа его на стальной нити взгляда, боясь отвести глаза, чтоб не упустить, подняла руку, сгибом кисти вытирая слезу на виске.
— Я… когда ты так говоришь, я… Извини, давай. Я слушаю.
— Красивая.
— Что? — голос срывался, сипел, и снова выравнивался, — что ты ска-зал?
— Красивая. Такая. А я… черт, да тебе разве такой нужен-то!
И дергая руками, согнул голую ногу, пытаясь удержаться на кровати. Вытаращил глаза, хватаясь за Ингины плечи. Грохоча, свалились на пол, ушибая коленки и задницы.
— Ты, бешеная, ты чего?
Инга примерилась, и пнула его коленом в светлую рядом с темным загаром задницу.
— Еще раз скажешь, ой-ой, я совсем не то, я тебе откушу голову, Горчик.
— Ты красивая, умная, — похоронным голосом начал Серега и когда она клацнула зубами, стараясь достать его ухо, облапил ее руками, как железным обручем, продолжил тоскливо, — а я совсем не то! Слезай, ляля моя, раздавишь ведь. Чисто слоненок.
Но вывернулся и вскочил сам, обхватил удобнее, пыхтя, поднял, укладывая на смятую постель. Гордый, улегся рядом.
Инга прижалась крепче, покрутилась, укладываясь плотнее, просовывая ногу между его ног — худых и сильных. Закрывая глаза, подумала, с тайной усмешкой над ним и над собой тоже, вот, новенькое, Михайлова, он мужчина, не мальчик, он хочет быть главным, над тобой, упрямый черт, Сережа Горчик. И то, что их любовь состоит не только из прошлого, принесло ей ощущение счастья. Мы — есть, подумала дальше, затихая и слушая, как дышит и легко целует ей шею под стрижеными прядями черных волос, мы не только были, мы есть. И как же я его люблю-люблю.
— Что?
— Я люблю тебя. Такого вот.
— Я люблю тебя, ляля моя.
— Еще скажи.
— Моя золотая кукла. Моя быстрая ленивая цаца, темная моя сладкая девочка, моя… Не плачь, Инга.
— Я не… ты только не денься никуда, ладно?
Он молчал, и она резко испуганно повернулась, отталкивая, чтоб увидеть лицо.
— Кивни. Скажи! Серый! Что? У тебя другое есть, я не знаю да?
— Ты моя быстрая. Я… я уже говорил тебе, помнишь? И вот…
Инга неуверенно засмеялась. Он лежал на боку, такой печальный, немного злой и растерянный, не открывал глаз, упрямо сводя светлые брови. Такой прекрасный. Совсем мальчишка.
— И все? Дурак ты, Горчик.
— Ну… да…
— Так не денешься? — уточнила.
Сережа открыл глаза. Кивнул. И помотал головой.
Потом они целовались, смеясь, и это было совсем хорошо. Так хорошо, что когда вышли вместе, уже одетые, и услышали за проволоками мерный вальяжный шум автомобиля, у Инги заныло сердце. Вот, Михайлова, подумала мрачно, а машина уже встала у низких ворот, нестерпимо сверкая импортным перламутром, мягко хлопая дверцами, выпуская из себя незнакомых людей, вот, досмеялась от счастья. Опять кто-то по нашу голову, с вестями.
По тропинке быстро шла дама. Среднего роста, в белых полотняных брюках, которые ветер полоскал как тонкие паруса, в облегающем топе, резко показывающем загар плеч и рук. Ухоженная настолько, что хотелось, подбежав, срочно накрыть ее стеклянным колпаком, и не дышать, и смотреть украдкой, чтоб даже взглядом не затуманить.
Дама повернула голову с тщательной стрижкой, коснулась обтянутой белоснежной тканью груди безукоризненным маникюром. Шагнула ближе, блеснув тонкими ремешками модельных сандалий. Сказала с сильным акцентом:
— Извините, Гордей. Гордей?
Закричала, не дожидаясь ответа:
— Гордей!
И пробежала мимо, омахивая Ингу и Горчика изысканным дорогим ароматом. Те повернулись вслед.
Из калитки шел навстречу даме Гордей, волоча на локте мокрые снасти. Высокий, жилистый, с растрепанной от морской воды головой. В своих ветхих трусах, с линялыми маками по синему ситцу.
— Гордей… — дама встала перед ним, запрокидывая аккуратную голову.
— Ну… чего ж, — раздумчиво ответил старик, бросая сеть на сухую траву, — здрастуй, да. Таня.
Ухоженная женщина Таня вдруг заплакала, бросая дорогие очки, прямо на мокрую сеть. И обхватив старика, прижалась, вставая на цыпочки. Он опустил голову, приподнял ее за талию, и поцеловал в губы. Поставил снова.
— Тебе может чаю? Или воды там?
— Да-да. Чаю. И воды. А бычки есть? Жареные бычки, помнишь, Гордей, мы ели?
Шла рядом, смотрела снизу, как смотрит на хозяина Кузька, и Инге, когда прошли мимо, почти сталкивая их на сухие грядки, показалось, был бы хвост, била бы сейчас Гордея по мощному бедру, облепленному трусами.
Старик усадил гостью за дощатый стол. Оглянулся на шофера, что подпирал бок блестящего авто. Она махнула маникюром, вытирая слезы.
— Это Арно, он там побудет. Я ненадолго.
— С мужем штоль? Сюда.
— Кристоф? Он в Массандре, я вот на три дня приехала, к Лидочке, Гордей, я не хотела, к тебе.
— Угу, — согласился Гордей и подвинул к ней кружку с водой, а потом поднял голову, позвал недовольно:
— Вы там чего? Вот, знакомьтеся. Таня. На три дня. Дочку повидать. Уйдет сейчас.
— Фу, Гордей, — Таня обеими руками взяла мятую кружку и выглотала воду, торопясь и говоря внутрь в пустую глубину, — ты как всегда. Ну не меняешься, ни на грамм. Как был старый черт Косолыгин. Остался. Уф.
Кружка стукнула об стол.
— Бычки, — сказал старик, двигая к ней тарелку с горкой жареной рыбы.
Таня взяла, обкусывая хрустящий хвостик. Держа пальцами, засмеялась.
— Помнишь, я сначала всем рыбам обкусаю, самое вкусное. Ты ругался. Говорил, сама теперь и ешь.
Терпеливый Арно отлепился от машины и походил вокруг, оглядывая перламутр и хром, потыкал носком спортивной туфли тугое колесо. Выбил из узкой пачки тонкую сигаретку.
— Я по делу, — спохватилась Таня и положила бычка обратно в тарелку. Встала, вытирая руки шелковым кружевным платочком. И цепляя Гордея, подняла, таща его по тропинке к воротцам. На ходу что-то рассказывала, задирая взволнованное лицо. Гордей кивал, пару раз оглянулся. И снова кивал.
У самых ворот Таня снова потянулась к его голове, обхватывая руками плечи. И уже не оборачиваясь, быстро села в машину. Уехала, сверкая перламутром и хромом, мягко ворча двигателем на отличном бензине.
— Очки забыла, — сказал Горчик, когда старик вернулся, и взял обкусанную рыбешку, разделывая корявыми пальцами.
— Не помрет. У нее денег много.
Он ничего не говорил, пока ел, только думал о чем-то, поглядывая небольшими глазами то на Ингу, то на Сергея. И она, возясь с мелкими косточками в белой рыбной мякоти, осторожно понадеялась, что это не к ним, это гордеево прошлое внезапно явилось и исчезло, сверкая. Но интересно.
Доев рыбу, старик вытер руки о старое полотенце и налил себе остывшего чаю.
— Инга, там ватра, на лавке где-то. Угу. Вот.
Закурил, и начал неторопливо:
— Лидкина мать. Кореша моего дочка. Это сейчас, сколько ж ей выходит, Татьяне? Ежели шейсят мне тогда было? А она на двадцать пять моложе. Ну, значит ей сейчас — пейсят пять, значит. Лидка поздняя у ней. Вот.
Гордей задумался, положив на стол лапу с папироской.
— Да. Ну, то старые дела, ладно. А тут вы слушайте. Лидка в ресторане, где Абрикоса отель. Матери сегодня сказала, вот ребята у Гордея, я еще рюкзак вынесла. Байкер там один, из столичных мужиков, что с Абрикосом корешует. Поехал девку искать. Ты говорит, мама, ему скажи, а сама боится, так, шепнула Таньке, чего услышала. В общем, думать надо.
И оглядев непонимающие еще лица собеседников, уточнил:
— За Нюхой он поехал. Ну и Олега ж там. И Димка мой. Станет этот козел Нюху отбивать, а парни ж не дадут. А куда им против мужика, он большой и злой. Видал я его. Тьфу, говно, а не мужик. Но злой же.
Над столом встала тишина, только позвякивал цепью Кузька и громко чесал лохматый бок. Сережа, нахмурившись, потирал руками колени, дернул нитку, торчащую из свежей дырки, оторвал. Лицо его становилось все более жестким.
— Нет, — сказала Инга, — не смей. Я сейчас…
Она вытащила мобильник, выворачивая кармашек клетчатой юбки, быстро нашла номер. Кусая губу, слушала напряженно.
— Олега! Чего долго так? Короче, вы там не будьте. Забирай Нюху, езжайте в Керчь. Надо так. Я сказала! Потом объясню.
