Она вытащила мобильник, выворачивая кармашек клетчатой юбки, быстро нашла номер. Кусая губу, слушала напряженно.
— Олега! Чего долго так? Короче, вы там не будьте. Забирай Нюху, езжайте в Керчь. Надо так. Я сказала! Потом объясню.
Выслушала и, темнея лицом, повернулась к Гордею, не к Сереже.
— Он не хочет. Сказал нет. Сказал, они…
И закричала снова в трубку:
— Да я! Ты знаешь ведь, я зря не говорю. Ищут ее. Ты что, привязанный будешь ходить? Днем и ночью? Пока она за своими бабочками! Я не ругаюсь. Олега!
Бросила телефон на стол.
Сережа встал, трогая ссутуленное плечо. Сказал мягко:
— Надо ехать. Поеду я, ляля. Надо быстрее, а то автобус, и пешком же еще.
Инга подняла голову, глядя, как быстро идет к дому. И вскочив, побежала следом, уже на крыльце схватила за руку.
— Нет! Не смей, ты! Уже было. И снова?
Он не поворачивался, шел в комнату, там поставил на табурет сумку, оглядываясь, сунул в нее лежащий на столе бумажник. И вскидывая на плечо, попытался обойти Ингу, а она ступала в сторону, в другую, хватая его за руку и не выпуская в двери. Удивленно смотрел, как дрожат губы на смуглом лице.
— Инга. Да что с тобой? Твой сын там. Я помогу. Нельзя мальчишке одному, против взрослого мужика. Наделает глупостей.
— Как поможешь? — хрипло спросила она, — как? Как с Ромом, да? Я… а если он? Так же?
И замолчала, мучаясь внезапным. Олега кричал тогда, похваляясь, Серега кинулся, угрожал убить гада. Эта девочка, видно же, влюблен по самые уши. А если он, так же, как двадцать лет тому Горчик? Рванется защитить. И получится такое же? Но уже с Олегой?
Опуская руки, сказала потерянно:
— Да что ж это. Сперва ты. А теперь сын твой. То же самое. И снова ты. Вы — вместе.
— Мой? — медленно переспросил Серега, — он — мой?
Худая рука поправила на плече сумку и Инга поняла — уйдет, теперь точно уйдет, холодно щуря серые глаза. И время свернется кольцом, снова кидая ее в прошлое, где случилось непоправимое, вырвавшее кусок их жизни и сожравшее двадцать лет.
— Сережа. Я потом хотела. Когда время будет, получше. Чтоб все рассказать, и чтоб выслушал. Двое вас. Может быть ты. А может быть, — она сглотнула, и договорила, потому что времени на маету и раскаяние не было, так все быстро нужно раскидать по местам, сделать, обдумать, решить, — может быть, Петр Каменев. Но сейчас, сейчас другое важно. Он может сделать что-то, как ты. Я не выдержу. Второй раз я не выдержу.
Горчик молча смотрел, как она плачет, приваливаясь к притолоке, и опустив руки. Через слезы Инга видела жесткое лицо, которое как ей казалось, совсем ничего не выражало. И вдруг испугалась, что он и правда отец, а значит, Олега может поступить не просто как защитник, а толкаемый голосом крови. И уже непонятно, за кого ей бояться, разрываясь внутри надвое.
Всхлипнула, пытаясь руки поднять, но снова опустила их, не понимая, что делать. А Горчик вдруг усмехнулся, тронул рукой густые темные волосы.
— Михайлова плачет. Ну то, как всегда.
Взял ее руку и потащил к выходу. Инга послушно влеклась, шмыгая и глядя в узкую спину с испуганной надеждой. А думала — кинусь орлицей, все расшвыряю, и вот вместо этого, крепко взятая, следом.
Он снова усадил ее за стол, подвинул мобильник.
— Набери. И мне дай.
Прижал трубку к выбритой щеке.
— Оум. То Сергей. Слушай. Мать тебе дело говорит, все очень серьезно. Надо прикинуть. Не вскидывайся. Мы хотим, чтоб не было у вас там трагедий.
— Ага, — сердито отозвался в ухе Олега, — а чего она кричит-то? Туда нельзя, сюда нельзя. Командует.
— Растерялась, — объяснил Серега и, глядя на сердитое Ингино лицо, добавил, — женщина. Ты тоже не греми там. Мужик злой, будет выслеживать. Вы что за ним, всей толпой по прериям собрались гоняться? А найдете даже, чего сделаете-то? Избить разве?
Инга дернулась, стискивая руки. Так спокойно говорит…
— У них все схвачено, понимаешь? Им поверят, вам нет. Вы для властей — малолетки сомнительные, а те — серьезные столичные бизнесмены.
Выслушал еще и кивнул, светлые брови разошлись, лицо стало спокойным.
— Так и сказал бы сразу. Значит, мы приедем и завтра вместе все порешаем. Не ори, грозный какой. Решать будем головами, ясно? Вместе. Ладно, Нюхе приветы.
Отдал Инге умолкнувший телефон.
— Они уехали в Ленино. Там дружбаны какие-то, у них переночуют. Сказал, хотели к ночи вернуться, но если все так складывается, то приедут в долину завтра. И мы приедем. Видишь, пока нормально все.
Гордей хмыкнул, вертя в пальцах разбитую папиросную пачку. Инга встала и медленно пошла обратно к дому. И Серега встал тоже.
— Дед, ну мы это, побудем там, в комнате.
— Да понял я.
В просторной комнате Серега подошел навстречу поднятому к нему лицу с темными яркими глазами. Подцепил пальцами перекошенный подол светлой маечки и, Инга подняла руки, чтоб снял. Легла, под его мягким нажимом и, как когда-то, послушно поднимала одну ногу и другую, пока раздевал снова, глядя сверху серьезно и пристально.
Не отводя глаз от ее вытянутого тела, такого красивого, Серега разделся сам и лег сверху, прижимаясь вплотную, думая с удивлением, да мне за что такое вот? Неужели правда? Столько ждал, и думать боялся. И вот она. Совсем-совсем моя Инга. И оказалось, как и боялся думать — не нужен никто, никакая, кроме нее. Сейчас, через сладкое длинное до невыносимости время, что движется все быстрее, ускоряется, вращаясь и мельтеша, она скажет свое дивное, женское. И настанет другое время, которое оба хотели отодвинуть подальше. Время рассказать что-то из жизни, проведенной порознь.
— Ром, — сказал, когда лежали рядом, мокрые, дышали тяжело и все спокойнее, глядели в побеленный потолок, где в углу плел свою паутинку паук-косиножка.
— Тогда на скалах. Ром.
Он взял ее руку и положил к себе на грудь, прижал сверху пальцами, чтоб чувствовать. И еще придвинулся ближе, касаясь горячего круглого бедра. Время постояло над ними, тоже утишая себя. И свернувшись, оглянулось, разглядывая то, что осталось в прошлом.
— Я его нашел. Сам. Потому что знал, если меня повяжут… прости, да, так. То я не смогу тебя защитить. Я знал Ромалэ. Упорный гад. Был. Ты меня ждала, а я решил, сперва найду и разберусь. Господи, Инга, не дергайся так. Ты слушай, ладно?
Он снова встал на скале, чуть смазанной жидкий лунным светом, белеющей в нем. И снова кинулся на него Ром, крича сорванным голосом грязные вещи, от которых темнело в глазах и луна исчезала, будто прячась за черными ночными облаками. И вдруг, взмахнув рукой, кинулся, целя ножом, нелепо ухваченным в кулак. Топтались на самом краю, каменная крошка готовно ссыпалась вниз, подошвы скользили, съезжая к покатому, обгрызанному ветрами краю. Надо было увертываться от лезвия, и не упасть. Как острие чиркнуло по руке, не заметил, не до того было, руки дрожали, держа на расстоянии от живота и сердца. И быстро все так. Шаг, другой, еще несколько мелких, как в дурном танце, с тяжелым дыханием и возней.
А вот как заговорила под ним пустота, уже принимая в себя, раскрыла бездонный рот, это он понял сразу. Не зря же летал с того козырька три лета подряд, и первое слово пустоты всегда слышал четко. Она сказала, как было всегда — уже летишь, не передумать. И потому, забыв о Роме и о ноже, мгновенно кинул мысль в другое — нужна линия полета, вот она, как всегда, чистая и верная. Вниз, по плавной дуге, взмахнув руками для переворота, чтоб отнес его в воздухе от острых краев, позволяя жестко и правильно войти в воду. Чтоб она не приняла его, как твердый асфальт, если неверно поставишь тело. Уже летел и сам стал ножом, просекающим свистящий воздух. Одну лишь секунду. А в следующую Ром свалился мешком, отшибая вбок голову Горчика и сминая тело, вклещился руками, и чужая нога, согнувшись, запуталась где-то, наверное, в его вытянутых ногах, непонятно, быстро. Как будто он весь прорубил Горчика, проткнулся в нем, в разных местах. И вместо ножа к ночной ждущей воде полетел хрипящий неровный комок с торчащими углами и ветками.
— Я камень задел, чуть-чуть, плечом. Как руку не свихнул, не знаю. А Ром летел с того боку. И сперва шибанулся, видать, а после уже упал. Там темно. Луна сверху. Слышно было, когда я вынырнул, далеко где-то музыка. И машина едет. Там все осталось, понимаешь? Как было. Я… я его не видел. Отплевался. И вылез, на камень тот, сел и сижу. Руки трясутся, аж ходуном ходят. Прям слышал, как смерть рядом прошла. И уходит, дальше, дальше. А я сижу. И радоваться боюсь еще, стал рукой себя мацать, вроде жив, а думаю, целый ли, погляжу на берегу уже. И тут вспомнил только, про него.
Он замолчал. Впервые за несколько лет очень сильно захотелось выпить, махнуть в себя сразу крепкого злого, как Нюха вот пила, без всякой закуси, чтоб прозрачная водка дала затрещину, и после приласкала. Как она умеет.
Горчик терпеливо переждал желание. Это он тоже умел. Научился, за годы завязки. Знал, это просто. Проще, чем поддаться.
