— На фуя до фуя нафуярились?! Уфуяривайте на фуй отсюда!
Поскольку я слышал «отсюда», сказать, что разговаривал Жорин папа только матом, я не могу, однако эти придирки к тройкам по русскому, регулярно получаемым сыном и которые я считаю подвигом, выглядели в его устах совершенно необоснованно.
— Но… черт возьми… как?! — задохнувшись от увиденного в дневнике, спросил я, и Жора рассказал, поскольку я поклялся никому не выдавать тайны.
Все дело в лезвии, желательно не «Нева», а «Жиллетт», отбеливателе для стирки и обыкновенном ластике. Пригласив однажды Жору к себе в пристройку, я предложил ему для эксперимента разноцветный бланк установленного образца, и он за десять минут переправил мне номер государственного документа с: 77:35:064366:62:01688 на: 77:35:001360:62:04688.
При этом Жора рассуждал, как заправский автовор:
— Лучше всего исправлять 6 на 0, а 1 на 4. С дневником, — он вздохнул, — труднее. Шестерки не ставят… Приходится тройки исправлять на пятерки, хотя лучше было бы, конечно, на четверки, потому что не подозрительно.
Я вам скажу, что четверка и Жорка — это очень подозрительно, впрочем, он прав, конечно, потому что Жорка и пятерка — это вообще из ряда вон.
Через три с половиной часа на берегу реки, на том самом месте, где я размышлял о судьбе Журова, Георгий, сын завхоза администрации, рассказывал мне следующее.
Короче, он пришел в больницу. Короче, дождался, пока доктор свалит из кабинета, забыв запереть дверь, и быстро заскочил внутрь. Под столом ничего не было («Ну, еще бы», — подумал я), но в шкафу его внимание привлек как бы целлофановый пакет (целлофановый и был, на всякий случай), набитый так туго, что распирали завязанные двойным узлом ручки. Разорвав их, он увидел, что пакет содержит в себе все, что перечислял я, Артур Иванович. Короче, он взял пакет под мышку и выпрыгнул в окно кабинета врача, потому что кабинет врача, сказал Жора, на первом этаже. Но он прыгнул бы, даже если бы это был второй этаж, потому что Жора полгода в прошлом учебном году прыгал с турника на землю, чтобы приучить себя к приземлению в капсуле. Короче, вот пакет, и ему неплохо было бы еще раз услышать, что ему будет по истории за первую четверть.
— Ты молодец, Жора, — похвалил я, с некоторым волнением перебирая в пакете окровавленные одежды Костомарова, любезно предоставленные историку Бережному после каждой отдельной неприятности. Троеручицы в пакете не оказалось, но я на это и не надеялся, поскольку вряд ли найдется такой пакет, чтобы в него вошла такая икона. Я вспомнил, с каким педантизмом главврач надевал на руки резиновые перчатки, прежде чем взяться за икону, для того чтобы спрятать ее в мешок. И тут же понял, что заверения его о том, что ножка от стула с моими отпечатками выброшена в реку, а икона уничтожена, не более чем часть коварного плана. Невольно улыбнувшись предприимчивости доктора, я подумал, с каким удовольствием сыщики местного уголовного розыска вскоре найдут в школьной пристройке — месте проживания учителя истории — и икону, и ножку с моими отпечатками. Неискушенный коварными преступлениями провинциальный ум местных «муровцев», привыкший обосновывать лишь кражи телят и велосипедов, не станет заморачиваться объяснениями задержанного убийцы Бережного. Против его слов есть вещественные доказательства, и это такие доказательства, что впору самому Бережному верить в то, что смерть священника из церкви с улицы Осенней и отца Александра — дело его рук. Дальше пойдет по накатанной. Ввиду того что последний раз убийство в городке совершалось полтора года назад, — скажет прокурор, — а сразу после приезда учителя истории их случилось аж пять за неделю, то не стоит, верно, гадать, кто убил и старуху Евдокию. Когда же снимут отпечатки из ванной комнаты и отождествят с моими, все станет на свои места. Ну, ладно, Ханыга и Лютик — самозащита, а старуха-то с попами чем тебе грозили? — спросит прокурор. Так что в свете последних доказательств есть основания полагать, что и приезжих из Москвы ты прикончил, исходя из корыстных побуждений.
Словом, все, чего я добился, реализуя план с Жорой, это убедился в том, что Костомаров хранит вещи, которые хранить не стоит ни в коем случае. Я хотел увидеть икону и ножку от стула, но их не было. Значит, эти главные вещдоки Костомаров хранит в более надежном месте, чем свой кабинет. Но шмотки не выбрасывает — жадный тип. Он их отстирает и снова будет носить. Что же касается ножки и иконы, то они переберутся либо в школьную пристройку, либо в другое место, которое укажет милиции Костомаров, поклявшись перед этим, что видел, как я их туда прятал, как только он получит мое имущество — квартиру и т. д. Бережного заметут, и заметут навсегда. За пятерку трупов придется переехать в другой провинциальный уголок — санаторий «Черный лебедь» в Оренбургской области.
Скверно. Я узнал все, что хотел: доктор бережлив до чертиков, и он скорее переживет два года следствия, чем расстанется с двумя штанами и двумя рубашками. При этом он делает ужасное лицо и суетится, словно сходит с ума. Руки его, когда он укладывает икону в мешок, трясутся, речь лающая, глаза выпуклы. Он невероятно напуган, но при этом в его шкафу лежат залитые кровью жертв копеечные шмотки, и выбрасывать их он не торопится.
— Спасибо, Жора. — Я показал ему разлапистую пятерню: — Можешь на это рассчитывать.
И он ушел крутить подъемы переворотом, а в голове его наверняка крутился вопрос, нельзя ли еще за какую услугу получить хотя бы четверку по физике. А я стоял и удивлялся тому, как порой посмеивается жизнь над не самыми умными людьми: у доктора — доказательства моего присутствия в церкви отца Александра, а у меня — его одежда со следами крови жертв с улицы Ленина. Сядут все!
Закурив последнюю сигарету, я с удовольствием затянулся и выбрался на улицу. Улица чиста, и если за мной сейчас кто и следит, то только из космоса.
В последнее время я работаю, как крот. Вырыв палкой яму и уложив принесенные Жорой шмотки Костомарова, я присыпал их землей. Разве это лелеял я в мечтах, уезжая в не тронутые цивилизацией края? Разве этим думал заняться? Я представлял, как начну учительствовать, а в каникулы буду содержать крошечный магазинчик близ какого-нибудь водопадика, где за смешные деньги буду продавать рвущимся из каменных джунглей на природу туристам снасти и наживку для ловли хариуса. Но пока я занимаюсь тем, что становлюсь свидетелем убийств и войны за мои деньги. Я приехал сюда не как свой, я приехал как наживка.
Еще полчаса ничего не происходило.
Я зашел в магазин, купил сигарет и спустился к реке. Последняя тысяча из тех, что лежали в моем паспорте, и которая среди десяти остальных мне была выдана в качестве «подъемных», была разменяна. Вечером больницу ждет большой переполох. Костомаров держит Лиду под прицелом, точно зная, что приду я за ней тогда, когда решу распрощаться с городом навсегда. Сославшись на дела, я ушел, и сейчас доктор дожидается моего появления, не догадываясь о том, что давно просчитан. Придя вечером в больницу, когда персонал уйдет домой, а больные угомонятся, я буду решать две проблемы. Триста тысяч мне уже не вернуть. Блестящий Костомаров подставил отца Александра под убийство священника из церкви на улице Осенней, подбросив в его келью деньги. Сообразительный врач решил, что восемьсот тысяч — лучше, чем триста. Вот эти восемьсот мне и нужно будет выколотить из доброго доктора. Перед моими глазами до сих пор стоит искаженное мукой лицо отца Александра, и я не вижу необходимости применять к Костомарову какие-то другие способы разговора, если есть уже проверенные. Мне не жаль этого человека…
И вот тут-то это и произошло.
Как это случилось, мне непонятно. Не исключено, что господь, слушая все эти мои бредовые рассуждения, изредка присылает мне e-mail. Так случилось с одеколоном Костомарова, то же самое произошло и сейчас…
Неприятное чувство зашевелилось во мне, и память услужливо подсказала неприятные подробности, чего никогда, конечно, не сделала бы, если бы подробности были приятными.
Вспомнив об отце Александре, я вспомнил и наш с ним последний разговор, случившийся по телефону сразу после того, как мы с Лидой побывали под самосвалом.
«Почему вы меня до сих пор не сдали Брониславу? — в запале кричал ему я. — Вам нужны все деньги, а не обещанный за мою поимку гонорар?»
«Вы сошли с ума, — отвечал мне отец Александр. — Если я выведал у вас тайну захоронения восьмисот тысяч, тогда почему бы мне, пользуясь теми же средствами, не выведать тайны местонахождения четырех с половиной миллионов?»
Помню, как меня передернуло от глупости святого отца, совершающего дважды подряд роковую ошибку. Я никогда не говорил ему о том, что в тайнике сумма, равная восьмистам тысячам рублей!
Я помню, как он замолчал, и даже не было слышно его дыхания. И потом он попросил меня приехать, у него возникла невероятная надобность поговорить.
