Невольно возникало сравнение с конторой «Просвещения». Собственно говоря, два брата и шесть грузчиков проворачивали те же объемы работы, что вся государственная контора со своими охранниками, кабинетами, недоступными девицами и столовой самообслуживания. Со своими к тому же складами, кладовщиками, грузчиками, а также пожарными и руководителями месткома. Да, братья своими скромными силами делали то же, что эта махина. Только в пять раз быстрей.
Против объединения двух клубников братья не возражали. Они даже грузили им раздельно, по двум накладным. Все было рационально, без глупостей.
Вот, кажется, и названы «источники питания» коммерции Леонида Петровича и Марины: первое – «леваки», второе – «Стар». Потому что «Иволгой» торговать на клубе было запрещено по правилам эксклюзива, и рассказали мы о ней исключительно для создания общей картины рынка учебников.
Но картина была бы неполной без упоминания книжного издательства «Никас», названного, как и многие другие, по именам его учредителей, супругов Николая и Аси. Оба были преподавателями: он – технических дисциплин, а она – истории. Сначала они арендовали всего одну комнату на каком-то, уже не помнится, этаже Пединститута и под ту склад, подвальную коморку. Леонид Петрович только начинал тогда свое плавание по книжному рынку и приезжал к Асе Юрьевне с «челночной» сумкой. Ася Юрьевна от руки выписывала ему накладную, а грузчик-продавец в подвале отпускал товар. Иногда, когда поджимали обстоятельства, Леониду Петровичу отпускали в кредит, и он всегда вовремя «закрывался», то есть расплачивался. Сначала шли в «Никасе» только чужие книги: «Просвещения» и некоторых мелких издательств, потом начали потихоньку издаваться свои. «Никас» осваивал незанятые ниши: книги для воспитателей детских садов и для студентов гуманитарных вузов. И книги хорошо «уходили». Конечно, как ни крути, студентов в государстве всегда меньше, чем школьников, поэтому тиражи были в «Никасе» не слишком большими. Но и не слишком маленькими. Ася Юрьевна и Николай Денисович удачно пропагандировали свой ассортимент через Министерство образования и региональные методические кабинеты. Дело шло. Появился операционный зал с умными, интеллигентными операторами. Например, одна молодая женщина-оператор, когда ей понадобилось спросить что-то у Леонида Петровича, быстро вышла из-за барьера и прошла к нему через весь зал. Потому что кричать через зал было неприлично. В рыночной жизни – редкая деликатность. Склады тоже расширились, их стало три, грузчики были толковы и расторопны. Ассортимент стремительно разрастался. В него вошли и с десяток школьных учебников, внедряемых в процесс обучения в последние годы. На клубе никто из друзей-конкурентов не претендовал на «Никас», все махнули рукой: пусть им занимается Петрович. Петрович и занимался. «Никас» стал визитной карточкой его торговой точки.
– Итак, планы были налажены, роли распределены, весна разгоралась, все ждали сезона. Торговля пока что шла вяло, но клубников пятого этажа это не особенно удручало. Народ знал, что нет такой силы, которая остановила бы приближение нового учебного года.
Сезон был не за горами.
Ну заглянем же, заглянем в лицо молодой женщине, а то все заглядывали в весенней лихорадке вслед за Вадиком совершенно в другие места, которые говорили, разумеется, многое, но далеко не все. Вместе с Вадиком и заглянем и вместе с ним получим удовольствие от больших, слегка навыкате серых глаз, нежного овала лица и чуть припухших губ, словно ждущих поцелуя. Вот ведь и не хотели же сейчас касаться чувственной стороны образа – но как удержаться, если они, эти губы, как будто живут на лице своей независимой жизнью – подвижные, мягкие и, как можно догадаться, теплые. Но это так, невольное отвлечение. Вернемся к глазам. Ах, о женских глазах уже столько сказано в мировой словесности! И мы могли бы воспользоваться испытанными временем эпитетами и сравнениями: «бездонные», «огромные, как озера», «прекрасные, как вечернее небо», и так далее, и тому подобное. И употребив эти и подобные этим эпитеты в отношении Катиных глаз, не погрешили бы против истины. А мы возьмем и скажем другое. И наша характеристика будет не ярче и не образнее, но – индивидуальнее. Мы скажем: у нее были умные глаза. Или подберем нечто банальное, но подходящее к нашему случаю: в ее глазах светился ум. Если ум может, вообще говоря, светиться. Но допустим, что может. По крайней мере так казалось Вадику, когда он поворачивал голову к Катиному лицу и заглядывал в него, слегка наклоняясь.
Катя была гораздо ниже Вадика, едва доставала до его плеча. Она шла, взяв его под руку и слегка, самую малость, прижимаясь к согнутой в локте руке. И оттого, что она была такой сравнительно маленькой, и оттого, что так доверчивок нему прижималась, Вадик чувствовал себя большим и сильным, а он и впрямь был большим, широкоплечим и физически сильным человеком, и близость милого подопечного существа вызывала то, что можно назвать самоощущением.
Кто такая Катя, откуда пришла, кем была в доклубной жизни, никто и не знал, даже Вали, а уж она была наслышана обо всех на свете! Никто не знал да и не стремился узнать, потому что Катя держалась просто, но как-то не смешивалась с народом, такая была фигура вне тусовки. Пришла – «здрасте», ушла – «до свидания», вот и все. Впечатление было, что девочка, конечно же, московская и не серая, образованная. И Вали дружески сказала Вадику тогда же, седьмого марта, выпив шампанского прямо на рабочем месте: «Давай, Вадик, полный вперед! Девочка классная, прописка московская – все проблемы решены!»
Зря, зря она так сказала, бросила тень на зарождающееся светлое чувство. Что говорить, стать москвичом с пропиской и с жилплощадью – плохо ли! Но пусть бы эта мысль оставалась неясной и несформулированной и сидела бы смирно в темном закутке сознания, а не лезла бы вперед, толкаясь локтями нагло и цинично! Потому что Вадик в помыслах был чист и уважал себя за это.
Между тем солнце еще только-только начало клониться к западу, и широкие лучи, прошедшие сквозь облака, красиво упирались в городские крыши, создавая живописную картину, которую осталось только заключить в рамку да пристроить на стене художественного музея. Был поздний март, тот час, когда об утренних заморозках уже забыто, а вечерние не оповестили еще о своем наступлении. Улица, по которой шагала наша парочка, напоминала о старой уютной малоэтажной Москве, Москве времен Гиляровского. По крайней мере один из них двоих знал, кто такой Гиляровский. Увы, это был не Вадик. Улицу Гиляровского Вадик знал, а о самом носителе фамилии не имел представления.
Они шли по широкому переулку, ступая по недавно выложенной брусчатке. Это была пешеходная зона, без машин, не слишком многолюдная. Справа, под не зажженными еще элегантными фонарями стояли добротные дубовые скамейки, на некоторых сидели спокойные люди, аккуратно пили пиво, не матерясь и не кидая на брусчатку окурков. Урны – были. В конце переулка виднелся горбатый мост через канал, а также верхняя часть огромного и незаурядного памятника великому и беспощадному царю.
– Вот мы и пришли, – сказала Катя, пристраиваясь к внезапно возникшей недлинной очереди. Она привела Вадика в Третьяковскую галерею.
Они вышли из Третьяковки через четыре часа, когда музей уже закрывался. Сказать, что Вадик получил большое удовольствие от соприкосновения с искусством, было бы неправильно. А как было бы правильно? А так: Вадик ошалел. От невозможного перенасыщения красками, образами, эпохами и сюжетами. И от физической невозможности воспринять все вместе так, как воспринял бы одну единственную картину. Кроме того, жутко устали ноги. Вот ведь как: на клубе набегаешься по лестницам – и ничего. А здесь походили, потоптались, постояли, а ноги и разболелись. Присели на дубовую скамеечку. Вадик принес себе пива и сигарет, даме – пепси и шоколадку. И когда, расслабив мышцы, пригубил пива и затянулся, прикрыв глаза, сигаретой, замелькали, замельтешили краски: портреты с тщательно выписанными губами, глазами, волосами, усами и бакенбардами, а также тканями – дерюгой, полотном и шелком, и сапогами, такими натуральными, что кажется, сейчас заскрипят в движении. Их сменяли сюжеты, бытовые и религиозные, и из всего этого буйства бесконечного выделялись два эскиза под названием «Голова раба» Александра Иванова. Почему именно эскизы – не картина, не полотно, а небольшое промежуточное произведение так наособицу запечатлелось, Вадик сам себе объяснить не мог, да и никто бы, пожалуй, не смог: на то и искусство, чтобы было в нем что-то необъяснимое.
Возле метро их остановил наряд милиции.
– Документы! – распорядился сержант.
Вадик небрежно пожал плечами и достал паспорт. В паспорте стоял штамп прописки в городе Лыткарино. Прописку эту устроил ему Лешка через знакомого милиционера вскоре после приезда Вадика в Москву. Сам Лешка и заплатил за это, сколько надо, даже не сказал Вадику – сколько.
