— В Югославии тогда за каждого убитого немецкого солдата расстреливали сто мирных жителей. Ну… Я пошел служить в отряд, который отлавливал партизан по лесам… Когда война кончилась — я бежал через всю Европу… Освободители таких, как я, расстреливали на месте, без суда…
Герберт поморщился и снова заговорил о том, что после окончания войны прошло уже шестьдесят лет, что по сути всё это — история и что нужно покаяться и забыть. Не смотреть в прошлое. Не давать старым грехам заслонять путь к Богу.
— Забыть? Забыть тех, кого мы любили? — сверкнула слезами фрау фон Паули.
— Нет, забыть нужно раскаянные грехи, — в который устало раз пояснил он.
За столом повисло молчание. Все ждали, что отец Иннокентий расскажет о себе. Он же добродушно посматривал на собравшихся и скромно жевал корочку. Как многие монашествующие, отец Иннокентий постничал и в обычные дни.
— Отец Иннокентий, расскажите о себе, — предложил Герберт, зная, что новый священник поляк и надеясь, что хотя бы в его случае не выйдет какого–нибудь рассказа о сотрудничестве с фашистами.
— Я родился в Польше… Учился в Духовной Академии в Варшаве.
— А как на вас отразилась война? — спросил фон Паули.
— Мне кажется, вас смутят подробности моей жизни, — уклончиво ответил отец Иннокентий и отхлебнул чаю.
Все решили, что отцу Иннокентию есть что скрывать и оставили его в покое.
Отец Иннокентий заговорил совсем о другом.
— Я хотел бы сказать относительно исповеди и Святого Причастия. Мне задали вопрос, как часто следует прибегать к этим таинствам… — отец Иннокентий посмотрел на серба, и всем стало ясно, от кого поступил этот вопрос. Серб исповедоваться не любил и всё время пытался увильнуть. — Чем чаще, тем полезнее для души исполнять сей долг наш духовный по нынешним временам, но, разумеется, всегда надо подходить ко Святой Чаше с полным сознанием своего недостоинства и греховности, с сердечным сокрушением и с мытаревым смирением и молитвою: «Боже, милостив буди нам, грешным!» Вот и в сегодняшнем чтении Евангелия мы читали притчу о мытаре и фарисее… — отец Иннокентий посмотрел на Герберта.
Герберт заговорил о притче, а отец Иннокентий слушал и кивал. Потом заговорили о скором Великом посте, и отец Иннокентий снова взял слово.
— Помышляйте больше о посте духовном, который выше и ценнее телесного. Чтобы войти в Царствие Небесное, надо сдерживать греховные порывы свои, утишать разбушевавшиеся страсти, словом, употреблять над собой усилие. Но это усилие не должно ограничиваться одним воздержанием от страстей, пищи, но должно простираться на все внутренние и внешние действия наши. «Если мы воистину станем искать Бога, то Он Сам придет к нам и мы увидим Его, и если чистым житием удержим Его, то Он Сам пребудет с нами», — закончил он свою мысль словами преподобного Арсения Великого.
Затем инициативу в разговоре снова захватил неугомонный герр фон Паули. Вспомнив, что отец Иннокентий из Польши, он к всеобщему смущению поведал, что один из его родственников руководил концлагерем в этой стране. Герр фон Паули рассказывал об этом одновременно со стыдом и с гордостью.
— Да, что говорить… Ведь мой дядя — штурмбанфюрер СС Макс Йохан Фридрих Паули был повешен как военный преступник. Да! Хотя выполнял долг, присягу… В 1939‑м он был в составе эйнзатцгруппы, наводившей порядок на захваченных территориях Польши. Потом участвовал в создании близ Данцига концентрационного лагеря Штутгоф… Навел и там идеальный порядок…
— Хватит, — прервала его фрау фон Паули, — тут гордиться нечем…
— Ну что ты! Я раскаиваюсь…
— Разве можно каяться за грехи, совершенные другими? — наигранно возмутилась фрау фон Паули, поглядывая на отца Иннокентия. Тот посмотрел на нее своими обворожительными светлыми глазами.
— Единственное истинное настоящее счастье на земле — это жить для Бога. А это невозможно без полного и всецелого покаяния. Да укрепит вас Господь в этом убеждении и настроении, — мягко сказал он.
Трапеза закончилась тем, что немцы пригласили Герберта, Эльзу и отца Иннокентия на обед в конце следующей недели. Батюшка охотно согласился.
Когда отец Иннокентий уехал, Герберт принялся возмущаться, что у него получился не приход, а какой–то рассадник фашизма, что все его прихожане так или иначе были связаны с коричневым Змеем. Когда через пару дней его навестил отец Никифор, Герберт продолжил свои жалобы.
— Ну и чувство юмора у Господа Бога! Собрал ко мне сплошных фашистов. Отец Иннокентий вообще отказался рассказывать о себе. Представляю, что у него там припасено. Небось, тоже какой–нибудь бывший староста…
— Быть страдальцем за правду — высшая честь и слава, какая только может быть на земле, — уклончиво ответил отец Никифор и, помолчав, добавил: — Православные священники–евреи — редкое явление, но люди эти всегда глубоки, необычны и искренни. Многие заканчивают жизнь, приняв мученическую смерть…
— Вы это к чему? — Герберт не скрывал свое недоумение.
— Отец Иннокентий — еврей. Крещеный еврей.
— Да… у Господа Бога действительно исключительное чувство юмора.
— Тут юмором и не пахнет… Вся его семья погибла в концлагере. Спасся только он и его отец. Ребенком его всю войну прятал на чердаке местный православный священник. А отец защищал Польшу, попал в плен, спасся, потому что не похож на еврея… У него тоже были светлые глаза и русые волосы. Но потом, узнав, что Иннокентий принял православие, проклял его как предателя еврейского народа, отслужил по нему — по живому как по мертвому — еврейский кадиш и заявил, что у него нет больше сына. Так они до самой смерти отца и не разговаривали.
У Герберта потемнело в глазах.
— Вот так история… А он согласился прийти на обед к фон Паули, племяннику начальника концлагеря!
— Что ж… В этом нет ничего удивительного. Православный еврей–священник — удивительное явление… Вот эта двойственность, конфликт внешнего с внутренним и порождает необыкновенные качества человека, углубляет его способности, заостряет ум, возвышает духовность и искренность. Такие люди притягивают к себе… даже потомков фашистов!
Герберт во что бы то ни стало решил предупредить герра фон Паули, чтобы тот прекратил свои разглагольствования на скользкие темы. Приехав на обед за полчаса до назначенного времени, он извинился за бестактность и сухо рассказал чете фон Паули историю отца Иннокентия. Те схватились за головы.
Времени для охов и вздохов было предостаточно. Отец Иннокентий опоздал минут на двадцать. Он сердечно попросил извинения: был на требах, не мог прервать молитву.
— Мы понимаем, — бормотал смущенный герр фон Паули, хотя ненавидел любые проявления беспорядка и никому не прощал даже пятиминутных опозданий. Между тем по понятным причинам батюшке Иннокентию он был готов простить что угодно.
— Конечно, Бог важнее любой пунктуальности, — неловко подвел итог немец.
На обед подавали рыбу. За столом старались не говорить о войне, хотя старики с трудом представляли себе иную тему для разговора. Поэтому хозяин был необычно молчалив и застенчив. Разлив всем по бокалам розовое вино, он забыл налить Герберту. Тот промолчал и, отодвинув пустую рюмку, взял инициативу на себя. Он обстоятельно принялся разъяснять притчу о блудном сыне, тем более, что эта тема теперь была ему близка.
На сладкое подали желеобразный пудинг. Он вздрагивал, как бесплотная медуза в водах студеного океана. Герр фон Паули поведал, что в его аристократической семье такой пудинг называли «Бррр пудинг». Когда все с недоумением посмотрели на него, он пояснил, что до того, как пришли русские, они имели собственный дом в Пруссии и у них была не только кухарка, но и конюх. Однажды конюха попросили помочь подавать к столу. И вот он принес огромный пудинг, который вибрировал и норовил вывалиться из блюда. «Бррр!» — закричал конюх, словно обращался к лошади и, поставив блюдо на стол, прижал пудинг сверху пятерней…
Все рассмеялись. Отец Иннокентий поел немного пудинга и, поблагодарив, отодвинул тарелку.
— Притча о блудном сыне — прежде всего о неосуждении… — сказал он. — Никогда не надо отходить ко сну, не простив всех, так как не знаешь — не последняя ли сия ночь твоя? Не должен ли будешь внезапно явиться пред Судиею? А кто другим не прощает, сам не будет прощен.
— Но вам–то за что молить о прощении? — внезапно всхлипнула фрау фон Паули, и отец Иннокентий понял, что его прошлое уже не секрет для собравшихся.
— Мне? Да хотя бы за предательство моего народа… — неожиданно ответил он. — Пусть мой народ не принял Христа, пусть он ошибался и продолжает ошибаться… Но он, подобно Христу, всем народом взошел на Голгофу. А я выжил, и за это должен молить о прощении…
