Из всех крупных незаконченных произведений Кафки именно «Замок» буквально требует завершения. Продолжить «Процесс», в сущности, невозможно, «Америка», пожалуй, могла бы иметь продолжение, но с тем же успехом могла бы и не иметь. «Замок» же как бы повисает в воздухе. Прочная основа этого романа существует лишь постольку, поскольку мы знаем другие тексты Кафки, «Замку» нужно что-то, что только должно еще появиться в будущем, хотя в начале романа все уже как будто заложено и обосновано: тщета и бесплодность, чужеродность, бесприютность и смерть. Когда К. приходит в деревню, где затем и остается, у него все уже позади — целая жизнь, о которой автор ничего не рассказывает. К. вступает на мост и, подняв голову, вглядывается в небо, в его мнимую пустоту. Там, наверху, уже нет Бога, или же если Он пребывает там, то от нас сокрыт. И все-таки К., по-видимому, следует некоему тайному плану.
«Замок» открывается констатацией: «Был поздний вечер, когда К. прибыл». Итак, он здесь. К. выходит к читателю и вступает в повествование как человек, наудачу брошенный в мир; здесь — начало текста Кафки. В одинаковой мере оно представляет собой сцену рождения и сцену достижения берега. В ночном мраке волны выбрасывают К. на сушу, он всецело предоставлен произволу небес с их двусмысленностью, ибо в своем величии небеса лишают значимости все на свете, и в то же время их пустота позволяет нам считать значительными лишь нас самих и больше ничего и никого. В тот момент, когда К. останавливается на мосту, он, прежде чем поднять голову и взглянуть на небо, очевидно, еще не принял никакого решения. В этот короткий миг у него все еще впереди. Все, что он впоследствии сделает, будет определяться этой остановкой, этим его «вдохом», и будет похоже на то, что происходит с новорожденным: еще не постигая окружающего, он, однако, обладает смутным знанием своей тайны и упрямо утверждает свое бытие. Как в жизни, так и в кафковском тексте план один и тот же, и смысл его состоит в желании жить.
Но после того, как К. поднял голову, чтобы взглянуть в «мнимую пустоту неба», рождение становится выходом на берег, и достигнутый берег при этом уже не просто край суши и, возможно, обетованной земли, где героя ждет начало чего-то нового. Переход по мосту сравним с переправой через Стикс, но не в ладье Харона. «Нигде» становится определенным местом, неизвестность становится определенностью. Куда бы К. ни прибыл, всюду его ждет новое «Нигде», в котором все подчинено только случаю: и деревня, и существование человека, не имеющего имени, а названного лишь инициалом, который может обозначать огромное множество других людей и тем самым сигнализирует нам о том, что рассказывается притча о современном человеке в современной ситуации. Бродяга, в силу своей анонимности не имеющий прошлого, ни на чем не будет настаивать с таким упорством, как на своей значимости, на своем пути, и этот странник будет искать в безымянной (как и он сам) деревне особенное место, «место всех мест». История К., с одной стороны, простирается перед ним как закон, как признание его, сына, отцом, как обретение имени в будущем, и, с другой стороны, эта история осталась позади, она у него в прошлом. Заброшенный в никуда, К. обречен существовать в условиях исчезнувшего времени и отсутствующего места (пространства). Выход из этой утопии ему могут указать только закон, отец или, соответственно, Замок, они могли бы ответить на вопрос родившегося после смерти отца: откуда он пришел, и на вопрос бродяги: куда идти? Но отец не читает письмо сына, и точно так же не отвечает ему Замок. Правда, после некоторого колебания Замок все же подтверждает факт существования К., точно так же, как отец не может отрицать существование своего сына, но оба они отказывают К. в признании. На его безмолвную упорную мольбу: «Обрати на меня свой взор, Отче, Господи, Боже мой» не отвечает ничей взгляд. К. обречен постоянно пребывать в месте, где ему нет места, и оно оказывается страной смерти, а история — историей, несущей в себе самой свой коней, но и не доходящей до конца, ибо она бесконечна, ибо вновь и вновь повторяется все с новыми и новыми людьми.
Благодаря Максу Броду мы знаем, как сам Кафка понимал свой роман.
В своем послесловии к первому изданию «Замка» Брод излагает версию финала «Замка», которую ему сообщил Кафка. «Тот, кого все считают землемером, находит по крайней мере частичное удовлетворение. Он не отступается и продолжает свою борьбу, однако в этой борьбе теряет силы и умирает. У его смертного одра собирается вся деревенская община, а из Замка как раз в этот момент приходит известие: «Хотя притязания К. на право жить в Деревне юридически несостоятельны, однако, принимая во внимание известные второстепенные обстоятельства, ему отныне разрешается здесь жить и работать»[7]. Неожиданный финал, можно сказать — повторение. По своей интенции эта версия повторяет притчу из «Введения к Закону» в романе «Процесс», и одновременно упоминание о «несостоятельности притязаний», а также о том, что К. «разрешается здесь жить и работать», наводит на мысль о том, что Кафка намеревался обратиться к теме милости.
Итак, Кафка дважды использует один и тот же ход — долгожданный ответ, который должен получить К. в финале «Замка», и человек из притчи приходит к умирающему, то есть слишком поздно. Можно, однако, считать этот момент метафорой для того, что еще появится, придет когда-нибудь позднее, возникнет благодаря внутренней динамике текста и станет внятным, постепенно обретая голос. Но и здесь глубинной сутью все же остается покинутость, тщета и смерть. Вместо известия из Замка могут появиться другие образы: заметающий все снег — метафора смерти у Кафки; дорога, конец которой в пространстве «Нигде», о чем мы догадываемся по описанию первой попытки К. дойти до Замка, когда он увязает в снегу; лабиринт... То, что у Кафки, который во многом и сам прожил жизнь мученика, решение могло бы найтись в связи с темой милости, темой, которую многие исследователи обнаруживают в истории Амалии, едва ли верно, во всяком случае, так мне кажется. Тема милости в ее связи с жизнью Кафки — это путь, не ведущий к решению, а уводящий от него.
Кафка абсурден, хотя абсурд его и не того рода, что абсурд Альбера Камю, который творчеством Кафки восхищался, но вместе с тем и подверг его критическому разбору в «Мифе о Сизифе». Острие критики направлено на то, что Кафка в конечном счете бросается в объятия надежды, — так полагает Камю, — и тем самым якобы предает идею абсурда. Разве Кафка бросается в объятия надежды?..
Если проследить путь К., мы увидим не только человека, который дурно себя ведет, жутко важничает, поступает наперекор собственным принципам, лишь бы достичь своей цели, проникнуть в Замок, то есть ради некой надежды, которую якобы не в состоянии понять ни один из жителей Деревни. В этой беспринципной упрямой настойчивости при движении к цели, от которого все его отговаривают, можно усмотреть и рассказ о бунте против закона, не оправданного добротой и любовью и исполняемого с полнейшим равнодушием. «Мнимая пустота неба», — в этих словах дан намек на героя, для которого бытие Бога уже не столь очевидно, как у Достоевского, но для которого Господь, однако, еще не перестал существовать, как у Камю. Если Камю решает дилемму человеческого существования, постулируя абсурдность жизни, то Кафка говорит нам о неразрешимости этой дилеммы. Невозможно не иметь надежды, ибо все — физика, проникнутая желанием жить, мыслящее сознание, чувства, иссякающие со временем (и порой навсегда), — все это живо благодаря утопическому моменту, некоему «Еще не...», и тем самым все, что живет, устремлено в будущее. Но будущее — это временное измерение надежды, которая есть неосознаваемый элемент всякого физического движения и всякой мысли. Надежда устремлена к жизни. Кафка, однако же, наделяет ею, надеждой, отрицать которую не может, пространство смерти.
Надежда К. — это уже не побуждение к жизни, это стимул к медленному умиранию. На ней он так отчаянно настаивает ради того, чтобы доказать ее несбыточность, чтобы по-настоящему явственно выразить безысходность своего бытия. Именно здесь — различие между абсурдом Камю и абсурдом Кафки. Камю говорит об абсурдности жизни и принимает ее. Он вспоминает Данте: «Оставь надежду навсегда...» и продолжает эту мысль, говоря: «Но все-таки живи!» Кафка радикальнее. Он задается вопросом, возможна ли вообще жизнь, если жизнь должна стать чем-то большим, нежели простое существование? То, что совершается К., есть скачок в абсурдном. Поскольку он не может оставить надежду, он должен ее разрушить. «Спасение» он ищет во внятном и четком «нет». Отец должен высказаться определенно, Замок должен дать однозначный ответ. К. спешит навстречу этому «нет». Ради «нет» он докучает людям, которые не хотят или не могут ему помочь и которые, во всяком случае, такое создается впечатление, не обязаны, однако вынуждены терпеть его присутствие. В этой переходной ситуации К. и пребывает, начиная с самой первой сцены на постоялом дворе «У моста». Вопрос, направленный в Замок, касается не столько его статуса как землемера, это вопрос о жизни и смерти. В ответе Замка, который содержит свое же опровержение, К. в качестве места его пребывания в дальнейшем предоставляется «ничья земля». К. не выгоняют в ночную тьму, о его смерти не объявляют, его не хоронят, но и никакого места для него не находится. Среди живых он, уже пребывающий в стране смерти, оказывается каким-то почти умершим, непохороненным покойником, которому, с одной стороны, не выделено места на кладбище, а с другой, нет места в жизни.
