— А ну, кому тут пиво с закуской? — зазвенел вдруг бодрый женский голос. — Пиво с закуской, незаменимое в пути?
— Эге! Это дело! Реклама — двигатель торговли! — Парень сорвался с места. — Не уходи никуда, жди меня тут! — обернувшись на бегу, крикнул он.
Вернулся он необычайно быстро, держа в руках по пакету. Старуха и опомниться не успела, не то что убежать. Поблескивала прозрачная бумага. Темнели, растягивая ее, тяжелые пивные бутылки. Желтел ноздреватый сыр. А в самом низу каждого пакета, у донышек пивных бутылок, скромно белели яйца.
— Отоварился я, мать, — сообщил парень, широко и радостно улыбаясь. — А теперь — пошли. Возьмем машину и поедем с тобой бай-бай. Чего тебе на вокзале отираться?
На стоянке такси распоряжался пузатый человек с повязкой на рукаве кургузого пиджачка и с полосатым, как у милиционера, жезлом. Он обеими руками, без церемоний отпихивал очередь на тротуар и, помахивая жезлом, как пастух, подгонял машины, сиявшие зелеными глазками.
Ухитрившись как-то миновать очередь, парень усадил старуху на роскошное заднее сиденье и, сопя, поместился рядом. Хлопнула дверца. Как только машина тронулась, он разорвал прозрачную бумагу и ловко сдернул с пивной бутылки пробку. Горлышко бутылки сразу наполнилось белой пеной. Парень запрокинул голову. Старуха с ужасом и восхищеньем наблюдала за великолепным процессом утоления жажды, смотрела, как размеренно ходит под кожей горла внушительный кадык. Со звуком, похожим на поцелуй, парень оторвал опорожненную бутылку от губ и утер их тыльной стороной ладони.
— Чего, мать? — покосился он на старуху. — Тоже пивка охота? А нормальненько… Хор-рошо! — ликующе рыкнул он и, как цыган в танце, передернул плечами.
Шофер впереди и ухом не повел.
— Балуешься ты… — сказала старуха.
— Это верно, мать, — неожиданно согласился парень. Он устроил бутылку куда-то себе под ноги. — Правильно ты сказала! Балуюсь я, мать, шалю. А почему? — растопырил он короткие пальцы. — Вот ты мне скажи: чего я в жизни видел? Ну, пацаном был, прибыл в ремеслуху. Сопля зеленая, жутко блатной товарищ! Кровать дали, тумбочка — одна на четверых, а класть нечего… Шинель с подшинельником? Напильник драчовый — заусенцы сдирать? Я его «рашпилем» назвал, а мастер меня за ухо, он меня матом, хороший был старичок, запойный, правда, — чтоб порядок знал, инструмента не позорил! Помнил чтоб, что слесарь не сапожник.
— Все так начинали, — неожиданно подал голос шофер. — Я сам два года болты мыл в гараже Метростроя, ни прописки у меня, ни жилплощади!
Парень сунул растопыренную пятерню в волосы, как вилы в сено, и закручинился. Дальше ехали молча. Каждый думал о своем. Мимо, изредка ныряя и подмигивая, плыли огни ночной Москвы. И не было им ни конца, ни краю.
— Оставь, — сказал парень шоферу, когда тот выключил счетчик и загремел мелочью, намереваясь дать сдачу. — Не обижай! Что мы — хуже людей? А, мать?
— Не знаю… — пролепетала она в ответ.
Парень взял ее за руку, поддержал, и она кое-как выбралась из машины. «Ох, колготной», — подумала она, глядя на него снизу вверх. Машина сорвалась с места и умчалась в ночь, будто и не было ее. У самого подъезда, уже зайдя под бетонный козырек, парень остановился. Жажда по-прежнему мучила его. Опорожнив и вторую бутылку с пивом, парень широко размахнулся, чтобы забросить ее в кусты.
— Дай, — попросила старуха, жалея посуду. Она с обидой припомнила, как совсем недавно невестка — «раз и навсегда» — запретила ей трогать пустую посуду, которая скапливалась в доме, даже ту, которую после себя оставляли чумазые трактористы, — начала сама сдавать ее в сельпо, не доверяя свекрови. — Не кидай, не надо!
И парень согласился:
— Бери. Хозяйственная ты, мать, — невесело хохотнул он, разглядывая содержимое пакетов, а разглядев, возмутился: — Кладут, тоже мне! Яйцо, сырку кусок, а он черствый, как подметка. Вон, замаслился весь! Корку черного добавили — гони рупь!.. Приобщи, если хочешь, — сказал он, наблюдая за тем, как старуха прячет порожнюю бутылку в чемодан. — И пошли, а то лифт отключат. Поздно уже!
Старуха торопливо проверила, все ли на месте в чемодане. Ее дрожащие пальцы наткнулись на помятое яйцо. Старуха сунула его в пустой стакан, прорвав газету, и захлопнула крышку чемодана. Щелкнул его запор.
— Значит, так, — сказал парень, когда голубые дверцы лифта послушно разъехались перед ними. Он обнял старуху за плечи. — Моя ежли глотку драть начнет, нрав свой ангельский выказывать, ты внимания не обращай! Держись за Паничкина, — сказал он, нажимая кнопку нужного этажа. — С Паничкиным не пропадешь! Кино видела?
Старуха помотала головой:
— Нет.
Лифт, гудя, полз вверх. Уплывали вниз цифры, коряво намалеванные на дверцах шахты. Старуха закрыла глаза: она страшилась высоты. У нее гулко заколотилось сердце. Но все быстро кончилось — под ногами снова оказался твердый пол, клетчатый, как на вокзале, только новый. Парень отпер дверь, стараясь не очень греметь ключами.
— Свету нету — спит уже, — шепнул он, подмигивая старухе. — Чай будем пить?
— Ой, нет, — испуганно отказалась она.
Старуха украдкой огляделась вокруг. Парень, судя по обстановке в квартире, жил гораздо просторнее и богаче, чем можно было ожидать, и она вконец оробела: вдруг он начальник какой? Таких шкафов и у председателя колхоза нету. Ей захотелось уйти, не мешать людям, но заявить об этом она постеснялась. Она боялась и парня, который мог обидеться, и того, что не сможет теперь одна найти дорогу на вокзал.
— Сейчас будем бай-бай, — пообещал парень. Он снял ботинки и расхаживал по квартире в одних носках. — Пойдем, покажу тебе, как и что…
И старуха пошла. Парень сбросил с дивана несколько подушек-«думок», вышитых болгарским крестом, и небрежно, не расправляя углов, застелил его чистыми простынями, которые вытащил из трехстворчатого полированного шкафа, занимавшего своею тушей целый простенок.
— Спи давай, — сказал он, зевая, и ладонью легонько пошлепал себя по рту. — Утро вечера мудреней…
Как только парень прикрыл за собой белую дверь, старуха поспешно сложила чистые и прохладные простыни, стараясь проделать это так, чтобы новые складки в точности совпали со старыми, заглаженными утюгом. Потом она подобрала с полу разбросанные подушки-«думки» и расшнуровала, сняла наконец ботинки, которые терзали ее весь этот длинный сумасшедший день. И ногам сразу стало так весело, так легко!
Уснула она сразу, как только прилегла на краешек дивана. И даже шумная ссора, спустя некоторое время разгоревшаяся в соседней комнате, за стеной, за стеночкой, за перегородочкой, не разбудила ее. Впрочем, шум за стеной вскоре стих. Старухина невестка обычно бранилась со своим новым мужем куда дольше и обстоятельней.
Спала старуха сладко, без снов, как спала когда-то, лет пятнадцать назад, после твердых, застревающих в горле, но убивающих боль таблеток на первом этаже районной больницы, выстроенной еще до революции, в земские времена, куда попала на пути из города, с базара, домой, в село, сломав левую голень и сильно ушибившись о придорожный камень-валун, — понес и опрокинул розвальни смирный мерин, испугавшийся колонны огромных колесных тракторов, которые с ревом, вонью и дребезжанием пронеслись мимо, кидая в морду лошади и лица людей большие, тяжелые ошметки слежавшегося снега, а Егорушка, который был возницею и немного клюкнул в чайной: драный полушубок, рукавицы за поясом, облезлая заячья шапка набекрень, — Егорушка не удержал в руках ременных вожжей.
Встречные добрые люди подобрали их, стонущих, охающих, замерзших, и отвезли назад — до районного города, до больничного сада; был синий воскресный вечер, и кто-то, недовольно матерясь под заиндевелыми деревьями, долго возился с запорами ворот, а потом — яркий электрический свет повсюду, запах лекарств, тепло, чистота, негромкие голоса врачей и сестер, гипсовый лубок на ноге, черный, круглый, с дырочками посередке, без устали бормочущий наушник на подушке, холодный, как сосулька, градусник под мышкою по утрам и еда три раза в день — сердитые нянечки, недавние и поэтому очень чванные горожанки, подавали ее на липких и мятых металлических подносах прямо в постель, как утку или судно.
Как раз тогда соседка по палате, важная, нелюдимая, чиновная женщина, чья прямая нога, оттянутая гирей-противовесом, была направлена вверх, в потолок, словно зенитная пушка перед боем в небо, объявила ей, шурша газетным листом и посверкивая очками, которые подчеркивали ее ученость и непререкаемость ее суждений, что теперь с них, колхозников, не будут брать тех налогов, которые брали раньше:
— Вот! Снова вам послабление! Поздравляю!
В голосе ее слышалось сдержанное неодобрение, укор, а старухе стало до слез жалко яблонь в саду, напрасно ошпаренных кипятком, а заодно уж и гармони-двухрядки, которую она везла из города, из починки, сыну Феде, — везла, да не довезла: разорвались, погибли под санным полозом меха, явив белу свету свою изнанку в наивный мелкий цветочек, рассыпались по снегу перламутровые пуговички ладов, навсегда замолчали парные латунные пластиночки-язычки…
