И, довольный тем, что не ввязался в перебранку с вредной бабой, избежал неприятных последствий, человек в кепке улегся поудобнее и потянул на голову полу пиджачка. Пожилые, чем-то озабоченные работницы в синих халатах, не обращая на пассажиров ровно никакого внимания, возили по полу какие-то таинственные машины. Машины натужно гудели и оставляли за собой широкие мокрые следы. За ними, вяло изгибаясь, тянулись толстые, как змеи, черные провода.
Из последних сил старуха оттолкнула от себя тяжелую, неподатливую дверь и очутилась в огромной, мрачной комнате без мебели и окон. Вдоль стен стояли, сидели на чемоданах и корточках мужики — все с папиросками в зубах. Густой сизый дым без жалости ел глаза. Женщин не было.
— Куда прешь, старая? — спросил один из мужиков, смачно сплюнув прямо себе под ноги. — На выход — там! Заблудилась? Или ты того — покурить захотела?
Вокруг засмеялись.
— Не, она насчет горшка, — сказал кто-то.
Старуха, не помня себя, выбежала вон и очутилась под открытым небом. Множество разнообразных фонарей разгоняло тьму. Свежий воздух опьянил старуху. Нет, стриженый, в кепке, не обманул ее. Носами к вокзалу и вправду стояли длинные зеленые поезда с погасшими фарами во лбах. Они, казалось, спали. «До утра ли?» — мелькнула у старухи мысль, но обратиться за подтверждением было не к кому. Вагоны были тускло освещены, и сквозь запыленные стекла старуха увидела желтые, как яичный желток, скамейки, которые сулили покой.
Она прибавила шагу. Будь что будет! В темном и широком тамбуре, куда она, поколебавшись, вошла, с ней столкнулся кряжистый парень в распущенном галстуке. Он дохнул на нее сладким перегаром. Старуха отшатнулась в испуге, но парень уже ловко облапил ее плечи. От страха старуха обмякла и зажмурила глаза. Где вы, милиционеры?
— Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны, — рявкнул парень ей в самое ухо. — Слезайте, граждане, приехали, конец! Куда бог несет, а, мать? Чего забыла?
И парень, не дожидаясь ответа, гулко расхохотался.
— Так отдохнуть, ночь на дворе, — созналась испуганная старуха. — Совет дали, что вроде можно… до утра…
— Эге! — Парень задумчиво поскреб подбородок. — А ты, стало быть, гость столицы?
Старуха кивнула поспешно:
— Гость, гость…
— И ночевать тебе, стало быть, негде, раз ты, хоть и гость, в электричку лезешь?
Старуха кивнула еще раз.
— Эге, — повторил парень. Подняв подбородок, он кое-как затянул на шее узел галстука. — А чемодан у тебя, я гляжу, хорош! Гремит, как… как черт знает что. Испугаться можно. Тэ-ек… — Он немного постоял, молча шевеля губами, и, видимо, решил для себя нечто важное. — Пошли!
Сопротивление, которое пыталась оказать ему старуха, было сломлено без особых усилий.
— Пошли-пошли, не бойся! Не съем. Тоща ты больно, мать. А? Хвораешь, к профессорам прикатила?
— Не, — сказала старуха. — Я — жалобу…
— А чего худая тогда?
Старуха потрогала пиджак на плоской своей груди.
— Так ить работаем, — смутилась она, будто молоденькая. — Откуда жиру-то быть?
Переговариваясь так, старуха и парень остановились под синим фонарем. Фонарь вверху гудел, как примус, — будто бы сердился. Старуха неловко усмехнулась, стесняясь собственной худобы, и парня поразило то, что все передние зубы у нее оказались на месте, целы. И не вставные, а свои.
— А ты при зубах! Как щука, — с завистью сказал он. — А я вот половину своих, считай, уж растерял. Лечу хожу, пломбы ставлю. Денег на частника угрохал — на мотоцикл свободно бы хватило! А пользы от них, зубодеров… — Он безнадежно махнул рукой. — Ладно, пошли, мать!
И они пошли. Рука об руку, неспешно. Старуха не ведала, куда именно они идут, однако вокзальная суета уже не казалась ей такой страшной. Да и суета-то стихала — время перевалило за полночь.
— Погоди, мать, — вдруг остановился парень. — А какую жалобу? На кого? Что у вас там, где живешь, — Советской власти нету или как это понимать?
Старуха поставила чемодан к ноге и, вдохнув полную грудь воздуха, который уже не казался ей ни свежим, ни пьянящим, собралась рассказать, какое именно дело привело ее в Москву, в столицу, к властям, что заставило ее бродить по улицам в поисках загадочного министерства.
Ехать с жалобой прямо в Москву старуху надоумила Егорушкина дочка, которая — на своей машине! — приезжала проведать родителей на Первое мая.
— Нет-нет, ваше дело несложное, — сказала она старухе, поигрывая полной, с ямочками, рукой так, что поблескивали золотые пузатые часики, одно целое с похожим на сахарные щипчики браслетом. — Труда оно не составит. Однако тут, в районе или области, — плавно взмахнула она рукой, — решать его будут долго, бюрократы известные, а он в это время дом-то ваш как раз и перевезет. В Москву надо ехать, вот что я вам скажу! Там отдадут приказ, а здесь быстренько устроят разбирательство. Перед центром они оробеют! Один у мужа с работы, сослуживец, в газету, например, писал… Старого человека собственного угла хотят лишить, безобразие какое! Но и вы, я должна прямо сказать, тоже хороши! — Егорушкина дочка осуждающе покачала головой. — Бумаги надо беречь. Как зеницу ока. Это же до-ку-мен-ты! Без бумажки ты — букашка, а с бумажкой — человек!
— В Москву… — прошептала тогда старуха. Открытка с видом на Кремль, Москву-реку и храм Василия Блаженного всплыла перед ее глазами. — Приказ…
Вот тогда-то она и решила: еду! Егорушкина старшая дочка, городская жительница с часами, про которые старуха почтительно думала, что они золотые, посоветовала ей обратиться в Министерство юстиции.
— Недавно создали, — сказала она, с ловкостью заезжего лектора шурша центральной газетой. — Специально для охраны законности. Или в Верховный Суд — там тоже люди умные сидят, они их хитрости сразу разгадают! Про них еще и фельетончик бы хорошо: «Отцы и дети»!..
Старуха попросила Егорушкину дочку записать на отдельную бумажку название и адрес волшебного министерства — под руку как раз подвернулось поздравление с Первым мая — праздником весны и труда, которое, под диктовку учительницы из восьмилетки, со всем классом вместе написала в школе, а потом сунула ей под подушку младшая внучка, — и затвердила их наизусть, как молитву. А когда невестка со своим новым мужем и детьми отбыла в соседний район — знакомиться с новой родней, в гости, — старуха умолила шофера Кольку Суханкина отвезти ее на станцию.
— На бутылку дашь — подброшу, — сказал Суханкин, вытирая темные руки паклей. — Нет — как сама знаешь!
До станции было тридцать километров — пешком за сутки не добраться, в ее-то возрасте! Правда, в девяти километрах от села находился железнодорожный разъезд, но поезда дальнего следования на нем никогда не останавливались, даже не замедляли хода. Пришлось готовить три рубля.
Много, конечно. А куда денешься? Утром, как и договорились накануне, Суханкин осадил грузовичок у дома, из-за которого и разгорелась тяжба. Выйдя из кабины, он шуганул сбежавшихся ребятишек и деловито попинал баллоны сапогом. Резина была старая, лысая. Темные венцы — дом рубленый, пятистенка — уже помечены цифрами и буковками, аккуратно выведенными белой краской: новый невесткин муж готовил дом к перевозу.
Старуха захватила чемоданчик, оставшийся от покойного сына Феди, навесила на дверь замок, который можно отпереть любым гвоздем, и быстренько, чтоб никто не увидел, юркнула в душную кабину. Бумажку с адресом и названием справедливого министерства она второпях забыла дома на столе, и обнаружилось это только на середине пути. Старуха ахнула, но решила не возвращаться: примета есть — вернешься с полпути, не жди удачи! Да и Колька Суханкин вряд ли согласился бы катать ее туда-сюда за те же деньги.
«Ладно, ничего, — решила она, глядя на пыльную извилистую дорогу. — Поеду так. Чего уж там?.. Нет, так у людей спрошу! Язык до Киева доведет».
— Ну-ну, докладывай давай, излагай, — рассеянно сказал парень, который смотрел куда-то вдаль, распустя губы и положив тяжелую руку на старухино плечо.
— …пока с хозяйством управлялася, так и нужная была, — пробормотала старуха. — Пензию, что колхоз дал, всю себе брала. «Зачем тебе, мама, деньги?» И Федину, что на детей, себе. В церькву придешь, свечку за упокой поставить не на что. «Ах, это предрассудки, — говорит. — Опиум для народу!» И если бы прынцып был, а то так — просто жадная…
Старуха отвернула голову и увидела высоко подпоясанных солдат, которые, с чемоданами в руках, кренясь на бок, торопились к дальнему составу. Откуда-то тянуло угарным дымком. Поблескивали фонарики проводников — ими они освещали билеты. Тускло светились номера вагонов. Сколько же на белом свете людей! И все они куда-то спешат, едут, едут…
— А ну, кому тут пиво с закуской? — зазвенел вдруг бодрый женский голос. — Пиво с закуской, незаменимое в пути?
