Я оторопел:
– Как?
Он говорит:
– Ты слышал, что я тебе сказал? – И повернулся к этому молоденькому гэбэшнику: – Ну вот, товарищ, мы разобрались с этим антисоветчиком. А тебе, Стефанович, я не советую поднимать скандал, потому что у них, кроме этого материала, на тебя есть и еще много чего.
Это был удар. Я как раз закончил одну картину, и у меня на «Мосфильме» лежала новая заявка, мы с известным сценаристом Бородянским должны были писать сценарий. Прихожу к редакторам, а мне говорят: по творческим соображениям не принимаем твою заявку и следующую вряд ли стоит подавать. Я к Михалкову. Рассказываю свою историю, прошу помочь. Сергей Владимирович при мне звонил в КГБ. Но даже поручительство автора гимна Советского Союза не дало результатов. Я получил запрет на профессию.
Но самым неожиданным было для меня поведение моей супруги. Еще три недели назад она, уходя на работу, вставляла чистый лист в мою пишущую машинку и печатала одним пальцем: «Сашечка! Я тебя люблю!» А после моей беседы с Сизовым стала чураться меня, как прокаженного. Меня эта метаморфоза просто по трясла: вчера – «Сашечка», а сегодня я для нее обуза, мешающая ее карьере. Правда, однажды она попыталась найти выход из положения – довольно своеобразный.
К нам домой пришел человек, которого она представила так: вот мой куратор, он тебе поможет, он мне организовал поездку на «МИДЕМ» во Францию. Ну, поможет – хорошо, спасибо. Но это был такой лысенький мужичок с потными пальчиками, он меня раздражал еще и потому, что я вообще с гэбэшниками старался не иметь никаких дел. А этот стал меня прощупывать: вот, говорят, Владимира Ильича Ленина нужно захоронить по-христиански, вы как считаете? А я думаю: да гори все ясным огнем, надо уже, наверное, сваливать из этой страны. У меня тогда первый раз появилось ощущение, что нужно уезжать. Потому что у них запросто: забудь о том, что шесть лет учился во ВГИКе, забудь о том, что ты режиссер, что твои фильмы смотрели десятки миллионов зрителей. Забудь! И в ответ на вопрос, что нужно сделать с Лениным, я сказал:
– Я против того, чтобы его захоронить.
– Почему?
– Потому что был один Папа Римский, который вел неправедный образ жизни. После его смерти его труп достали из могилы, посадили в зале и устроили над ним суд, лишили его не только папского титула, но даже имени и подвергли вечному проклятию. Поэтому пусть Ленин пока находится в Мавзолее. Когда-нибудь и эту мумию посадят на скамью подсудимых и выскажут ему в харю все, что он сделал с этой страной.
Невозможно себе представить, что было с твоей любимой певицей. С ней была такая истерика, какой я еще не видел. Она кричала, била тарелки. Всячески в глазах этого человечка отмежевывалась от моих антисоветских взглядов. И он ушел. Отношения у нас стали невыносимыми.
Не скрою: для меня ее метаморфоза была ударом ниже пояса. Самый близкий человек, для которого я столько сделал, открестился от меня при первой же угрозе для ее собственной карьеры. И теперь представь себе ситуацию: семейная жизнь не сложилась, работать мне запрещено. Что делать? Свалить на Запад? Кто меня пустит? Ведь я даже не еврей. Но должен же быть какой-то выход…
Как раз в этот момент от знакомых циркачей я услышал их историю. Они что-то натворили в загранпоездке и имели большие неприятности. Их спасло личное обращение к шефу госбезопасности Андропову, к которому они обратились с покаянным письмом. Я поделился с ними своими проблемами. Они сказали: «В вашем положении единственное спасение – написать руководству КГБ письмо о том, что вы признаете свою антисоветскую деятельность, раскаиваетесь и обещаете быть благоверным».
Но я написать такое письмо не мог. Однако время шло, неделя за неделей, месяц, два – передо мной была глухая стена. И я решился: написал на имя Андропова письмо о том, что из-за бытового скандала сотрудник госбезопасности вошел со мной в конфликт и меня оклеветал, в результате я, режиссер, лауреат таких-то фестивалей, лишился работы. И я совершенно не понимаю, как можно ломать человеку жизнь по доносу, ведь сейчас не 1937 год. Если вы считаете меня виновным, то я прошу, чтобы надо мной был суд. А если нет этого суда, то прикажите прекратить мою травлю.
Пошел в приемную Комитета госбезопасности на Лубянке и бросил там письмо в ящик. Спустя две недели звонок:
– С вами говорят из секретариата Андропова. По поручению Юрия Владимировича вас примет заместитель председателя комитета Филипп Денисович Бобков.
Я тут же к Лене Дербеневу, он говорит:
– Это Пятое управление, которое ведет всех нас. Ты там, главное, не ври и старайся поменьше давать им на себя материала. Кроме того, они тебя будут вербовать, это совершенно естественно, придумай, как этого избежать.
Выслушав совет Дербенева, я покатил в КГБ вмеcте с женой. Я решил, что если мы будем вдвоем, то они вряд ли станут вербовать. Мы приехали в главное здание со стороны проезда Серова, как было велено по телефону. Нас провели по коридорам, подняли наверх в узком лифте. Бобков оказался довольно милым, интеллигентным человеком. Я сказал: так и так, я все изложил в своем письме, моя жена может подтвердить, что никаких антисоветских речей я не произносил, а этот администратор ресторана действительно вывернул руку ее маленькой дочке. Бобков сказал:
– Да, наш товарищ, очевидно, погорячился. Я посмотрел ваше дело. Но скажу вам, что и без этого инцидента у нас есть к вам много вопросов. Вы чего, собственно, хотите?
– Я хочу открытого, гласного суда.
Он засмеялся:
– Какой гласный суд? Чего там судить-то? Все уже определено. В общем, претензий к вам Комитет государственной безопасности не имеет.
Я говорю:
– Есть все-таки справедливость на свете!
– Да, – он говорит, – есть справедливость. А вот вы нашим сотрудникам угрожаете.
То есть дал понять, что он уверен: я действительно это все говорил, но ладно, мы тебя простили на первый раз. Дальше у нас начался чисто светский разговор – не выступит ли Алла на каком-то юбилее КГБ, не даст ли она концерт. Тут до меня дошло, что он дает эти обещания на словах, а что будет со мной дальше, непонятно. Я говорю:
– Извините, если все уже нормально и ко мне нет претензий, вы не могли бы позвонить Николаю Трофимовичу Сизову? Ведь он мне сказал, что в кино для меня работы больше нет.
– Знаете, что я вам советую? – ответил Бобков. – Вы зайдите к Сизову, скажите, что вы у меня были, и этого будет достаточно.
– А если он мне не поверит?
– Думаю, что поверит. А о вербовке ни слова.
Ковать железо нужно было горячим, поэтому прямо оттуда, из кабинета Бобкова, я помчался к Сизову.
– Бобков сказал, что ко мне нет претензий.
– Ну нет, так нет, – меланхолично заметил Сизов. – Чего ты хочешь?
Я говорю:
– Мы с Бородянским написали уже шесть заявок…
А Саша Бородянский очень порядочно себя вел во всей этой истории. Хотя она длилась несколько месяцев и было ясно, что никакие наши сценарии никуда не пойдут, он продолжал со мной работать. Сизов говорит:
– Знаешь что? На серьезную проблемную картину тебе сейчас рассчитывать не надо. У меня в тематическом плане «Мосфильма» есть единица. – Сизов покопался в бумагах. – Музыкальный фильм. Давай работай. Я думаю, твоя заявка пройдет. Заодно жену свою можешь снять.
С чего он это сказал? Я вышел от него с неясным ощущением, что ввязываюсь во что-то мне не нужное, ведь я уже все про нее понял и жить с ней больше не собирался. Но это ощущение тут же и прошло от радости, что я реабилитирован. Мы с Бородянским написали заявку на фильм под названием «Рецитал». Ее приняли и заключили с нами договор. Но, как оказалось, бобковские обещания сбылись не до конца. Спустя какое-то время у Аллы была очередная поездка в Германию, мы должны были ехать вмеcте. Но меня не выпустили. А что такое карьера «невыездного», то есть неблагонадежного, «работника идеологического фронта» – как тогда именовались писатели, режиссеры и художники, – тебе не нужно говорить. Я попытался звонить секретарям Бобкова – безуспешно!
Между тем машина на «Мосфильме» завертелась. Мы сняли первые эпизоды с участием Кристины – она изображала дочку главной героини. Фильм запустили в производство, и возникла проблема. По сюжету картины героиня приезжает в качестве почетного гостя на международный фестиваль, дает там сольный концерт-«рецитал» и вспоминает свою жизнь. Мы решили подснять несколько эпизодов в Польше на фестивале эстрадной песни в Сопоте, но как их может снять «невыездной» режиссер? Началась новая битва с КГБ, но я ее выиграл, поскольку в этот раз на моей стороне были «Мосфильм» и Госкино. «В порядке исключения» мне разрешили одноразовую поездку. Сейчас мне просто смешно вспоминать, как я бился за эту поездку. Теперь, направляясь во Францию, я стараюсь пролететь на машине Польшу вообще без единой остановки, но тогда мне было необходимо снять пятно «невыездного».
