Фелипе Рейес - Размышления о чудовищах

Любой здравомыслящий человек предположил бы, что дело это обречено на провал, но, как ни странно, оно работало, потому что события иногда ведут себя совершенно сумасбродно, — они даже кажутся не собственно говоря событиями, а парапсихологическими феноменами.

(— У моего двоюродного брата есть список очередности, — заверил меня Хуп.)

(— Болтуны выстраиваются в очередь.)

В довершение всего Молекула получил субсидию от муниципалитета на развитие культурной деятельности, и вот этот нахал ходил окрыленный оборотом, какое принимало его абстрактное предприятие, до такой степени, что назначил своего двоюродного брата Хупа ответственным за связи с общественностью, чтобы он поучаствовал в работе по продвижению в массы этого барака для бродячих ораторов.

Само собой разумеется, в первый раз меня притащил в Павильон Хуп.

(— Бесплатно, старина. В первый раз — бесплатно.)

Эта старая фабрика все еще пахла сыростью, кладбищем льда, снежным трупом, сгнившим инеем; это был запах затхлого холода, как будто там разлагался ледяной призрак. (Прямо скажем, гадость.) В тот день выпала очередь выступать одному типу, который рискнул излагать метод применения теории алгебры в диетах для похудания, — тему, совершенно мне незнакомую, — и вот этот гуру калорий более часа записывал на доске непостижимые для меня символы и чертил стрелки соотношений между этими символами и питательным составом некоторых продуктов перед аудиторией, состоящей из двадцати четырех человек и волкодава.

(— Это предприятие — глазированное тело Христово, старина, — восторгался Хуп.)

(— Глазированное тело.)

Через несколько дней я снова попал туда, потому что Хуп озаботился тем, чтоб я был вместе с Бласко и Мутисом в их первое посещение, и потому что, кроме того, хотел, чтоб мы помогли ему перевезти бюст Ленина, который Хуп решил предоставить в распоряжение Молекулы, в качестве декоративного элемента для Павильона. В тот день была очередь неистового поэта, сыпавшего рифмами, словно из пулемета, тщательно одетого и причесанного эстета, шестидесятилетнего рапсода с громовым регистром, высокопарного певца вина и одалисок, а также Дев Марий, пронзенных серебряными кинжалами с драгоценными камнями, синкретический трубадур вселенной, лирический нотариус мира, дьявола и плоти и т. д., — он более часа провел, рифмуя любовь и кровь, слезы и розы, очарование и разочарование и всякое прочее.

Почитатели и близкие поэта присутствовали на этом концерте рифм в достаточном количестве, и эта толпа буржуа выглядела там странно, нарядные проныры в притоне мысли и искусств, в широком смысле слова, — они сидели на разрозненных стульях, морща нос от отвращения перед покойным снегом, в этом здании, являвшем собой смесь Антарктиды и морга, впрочем, внимательно слушая поток рифм, словно слушали глас пророка. В противовес такой славе Бласко, все еще трезвый, вполголоса делал нам уничижительные комментарии между одним стихом и другим, и мы выискивали смешные рифмы, — и так прошло какое-то время, до тех пор пока к нему не подошел Молекула, не ткнул его пальцем в ключицу и не велел ему замолчать, — этот приказ Бласко выполнил благодаря вмешательству Хупа, ведь наш певец лохмотьев желания и ужасов сознания инстинктивно вознамерился оторвать какую-нибудь часть тела у этого гнома-властолюбца, гниды с хвоста Сатаны. (Молекулы, с глазами, почти соединившимися воедино, стремящимися слиться друг с другом, чтобы образовать один-единственный, циклопический и цирковой глаз…)

Когда поэт окончил свою рифмованную браваду, подали легкие закуски, за счет самого поэта — он, видимо, столь же не испытывал недостатка в материальных средствах, сколь и в неудовлетворенном тщеславии, — и там мы кое-как разделались с ужином, в обществе присутствующих дам и кавалеров, у которых здешняя атмосфера хранилища трупов, кажется, не возбуждала аппетита.

Между одной кружкой пива и другой Хуп представил Мутиса и Бласко своему двоюродному брату Молекуле, а Молекула, между одним канапе и другим, со своей стороны, представил нам звездного поэта, круглого и чванливого, — они очень плохо поладили с Бласко, тощим и проклятым, — впрочем, еще хуже Бласко поладил с самим Молекулой, у которого спросил, кто дал ему право тыкать людей пальцем в ключицу.

(— В своем доме я тыкаю кого хочу и чем хочу, — был ответ мелкого.)

Молекула пришелся настолько не по душе поэту Бласко, что через несколько дней после нашего посещения Павильона он прочел нам литанию, написанную в честь того:

— Но что за подлости и коварство чинил Молекула, чтобы вызвать подобное обращение и подобные стихи? — спросите вы.

Именно об этом я и намереваюсь рассказать. Так что не трогайтесь с мест.

Итак, это может показаться грубой выдумкой, небылицей, рассчитанной на дешевый эффект, но дело в том, что реальность тоже может быть очень грубой и рассчитанной на дешевый эффект: у Молекулы был брат, унаследованный вместе с морозильной фабрикой, — паралитик и монголик[35], который больше всего на свете любил пиво, потому что ему не хватало дополнительных лабиринтов внутри великого лабиринта. Этот несчастный, по имени Паскуаль и по прозвищу Снаряд, все время находился в Павильоне, катаясь туда-сюда в своем кресле на колесах, словно странствующий рыцарь, избранный злосчастьем, и почти всегда он был накачан пивом по самые брови, потому что Молекула поощрял этот его порок, пьянство, и пиво образовывало опасную смесь с лекарствами, которые он принимал, чтобы облегчить случавшиеся с ним приступы ярости, и вот Снаряд курсировал там, передвигая свое кресло с осоловелой неуклюжестью, как будто участвовал в родео на безумной лошади, путаясь в кнопках и скоростях, раб неисправимого зигзага, — он казался не человеком, а космической ракетой под управлением пьяной обезьяны.

— И что?

Так вот, при виде этого тревожного зрелища Молекула, недоступный сочувствию не только братскому, но и сочувствию вообще, смеялся так, что у него тряслись щеки, и, дабы продлить веселье, показывал всем, какие усилия предпринимает Снаряд, чтобы объехать препятствие, на которое его занесло: как он снова и снова сталкивается со стеной — задний ход, и снова в стену, мученик своего моторного средства передвижения; или же он привлекал внимание публики к тому, как дрожат пальцы несчастного, когда он нажимает на кнопки управления креслом, или же он сам начинал тыкать в эти кнопки, чтобы кресло взбесилось, под похожим на взгляд мертвой рыбы взглядом Снаряда, пьяненького, отупевшего, находящегося где-то в Монголии.

(— Я делаю ему эвтаназию, — говорил Молекула, наливая Снаряду выпить.)

(Это с одной стороны.)

С другой стороны, узнав от Хупа настоящее имя Молекулы, я стал рыться в полицейских архивах, и мне удалось раскопать информацию о звездных делах, осуществленных этим плевком Бога в болотах преступления: несколько афер, одно хищение, набор потасовок с различными последствиями, участие в налете на аптеку и, наконец, самый перл: четыре приговора за совращение малолетних обоего пола и восемнадцать заявлений о попытках совращения малолетних. (Любитель несовершеннолетних.) Молекула был любителем несовершеннолетних, и полагаю, хотя и не знаю точно (?), что эти его сексуальные наклонности определялись каким-то психологическим фактором, сваренным во фрейдистском котелке: маленький Молекула в поисках людей своего роста? Подсознание маленького Молекулы, застывшее в детской сексуальности, ставшее на якорь в ошеломлении первоначальных телесных открытий, под надзором тысячи глаз, в том числе мстительного ока Закона? (Возбуждающий ужас, это кровавое облако в сознании…) (Он, жаждущий разделить с девочками и мальчиками игру горячечных рук, шарящих под плиссированными юбками, расстегивающих пятисантиметровые молнии…) (Молекула, любитель малолетних.) (Тридцать два года, и восемь из них — в тени.) (И два незавершенных суда.)

Молекула любил рассказывать анекдоты собственного сочинения, над которыми смеялся только он сам:

— Идут два человека по полю, и один говорит: «Какое большое поле!», а другой ему: «Это ты большой, золотце мое!», и они отправляются в доисторическую пещеру и делают трах-трах.