Остатки энергии улетучились – Васька лежал среди влажных взбуробленных простыней, как мятый плавленый сырок.
Он протянул руку с браслетом, навстречу Аделиной и подмигнул, будто ушлый восточный торговец:
– Бразалета! О’ кей?
– Но! – удивилась Адель. – Но бразалета! Мани!
– Бразалета гуд! – убеждал Васька, приветливо улыбаясь. – Бразалета – дринк! Бразалета – герл! Вери гуд! Мани – но! – закруглился он в обличительно-призывном ключе, как бы провозгласив: «Янки, убирайтесь!»
Адель нахмурилась и быстро достала из-под кровати топорик, типа томагавка. На нем виднелась запекшаяся кровь.
– Бразалета – мьерда![18] – воскликнула она. – Мани – гуд!
Васька понял, что браслет не создан для любви, достал остатки «мани» и под топором без лишних слов вручил Адели.
Так, верно, древний бургомистр передавал захватчикам ключи от павшего города. С гордостью, но оскорбленно.
Конечно, топор вслед за постелью оскорбителен, хотя так часто бывает – где амор, там топор! Какие механизмы действуют, понять трудно.
Вздыхая, прихрамывая из солидарности и стараясь не смотреть на голую Адель с прыщами и топором, Васька поспешно одевался.
Все было подизгажено. Томные взоры, позы в зеркалах, входы и выходы, шепоты и вопли – все насмарку. Мечтая о любви, Васька отгреб акробатику, топор, да денежные претензии. Он чувствовал себя виноватым и обманутым. Душа рвалась к Шурочке, к любви на русском языке.
«Зачем мне эта физкультура? – думал он. – Не юноша, а чего вытворял! Битую ночь вертелся на брусьях, пролезал в кольцо, увивался по канату, прыгал через козла. Не говоря об отжиманиях, сальто-мортале и балетных позициях. Как глупо!»
Адель припрятала денежки и сосредоточенно заводила будильник, удерживая топор между ног. Кажется, это доставляло ей удовольствие. Заслышав постанывание, Васька вышел не прощаясь.
Он шел по утреннему бульвару, угнетаясь.
– Мудак я, мудак, – приговаривал в такт шагам. – Своего духа, мудак, обидел! Ни за что, ни про что!
Утренние прохожие и бегуны, видно, понимали, чем Васька занимался ночью – духа обижал и прочее… От него несло развратом. Казалось, тычут пальцами, как в Данте – он побывал в аду!
– Мудак ты, мудак, – все более убеждался он. – Ад не ад, но присподня. Колени саднят, ноет поясница. Нет, мудак, чтоб с Шурочкой при луне стихи! Дорвался, скотина, до платного секса! Хорошо, если без последствий…
И тут ощутились последствия – нельзя сказать «на лицо», – но… Чесалось, зудело, горело, сдавливало, свербило, потягивало. И страшно хотелось, как говорят мексиканцы, пипи. Такого наката Васька не ожидал. Последствия имели скоростной космический характер и в земные параметры не укладывались.
– Мудак я, мудак! В чужой стране и какие симптомы!
Васька побежал, обгоняя заурядных, безмятежных трусил и чувствуя, как между ног болтается нечто – чучело броненосца.
Ни сортира, ни хотя бы укромного уголка! В каждом мало-мальски укромном чего-нибудь да продавали – бриллианты, камбалу…
Как подстреленный, фазан метался Васька по тихоокеанскому курорту.
– Денег нет! Паук в кизде! Запустение везде![19] – бормотал он заклинание, помогавшее утерпеть.
В какой кизде? Что за кизда?[20] Непонятно. На то и заклинание – отвлекает!
– Запустение в кизде! – отчаялся Васька и увидал распахнутые двери, за которыми мог быть, на худой конец, полуукромный уголок. Васька влетел в бело-голубую комнату, где, подобно островному архипелагу, были разбросаны канцелярские столы. Уютно пахло жареным, и виднелась дверь с изображением голубого амбала на кубе. Увы, за нею – зеркальный зал, где, напоминая пыточное ложе, стоял одинокий и кожаный конь. К счастью, следующая дверь! Зеркальная. Увешанная замками. С затмением в глазах Васька рванул, как последнее кольцо, и замки посыпались. Открылась шифровальная потайная комната. Взвыла сирена. Безнадежный Васька хотел зашифровать покаянное слово к Шурочке, но приметил последнюю дверь с пейзажем.
У лесного шалаша на пеньке сидел дядька в кепке с добрым лицом, которое не лгало, – за шалашом, говорило оно, секретный сортир.
Тяжело вздыхая и вздрагивая, Васька нашел в штанах беспородное чучело, как бы обутое в потертую калошу.
– Вот, мудак, так мудак! Топора напугался! Снять позабыл! – шептал он облегченно, кое-как разуваясь.
Со вздохами и шепотом постепенно обрел он такое же доброе, как под кепкой лицо. И все казалось светлым, правдивым.
Но выходя из секретного шалаша, огреб зуботычину и полное выкручивание рук. Ему завязали, как смертнику глаза, и повели долгой, извилисто-эшафотной дорогой, вероятно, в курортную тюрьму. Впрочем, после пережитого, Ваське хотелось в тихое место за решеткой – посидеть, подумать о будущем, как дядька на пеньке.
– Эк тебя, Васенька, разобрало-то! – послышался знакомый голос. – Знаешь, где находишься?
С закрытыми глазами трудно сообразить. А когда сняли повязку, стало видно бело-голубую комнату и желтоглазую, кривоносую, орлиного облика, старушку за большим канцелярским столом.
Далекие ветры принесли запах жареной скумбрии, и Васька недоверчиво узнал тетю Буню.
– Знаешь ли, миленький, куда по нужде попал? – повторила тетя Буня, вполне по-домашнему, без угроз. – В святая святых!
– Неужто! – задал он вопрос, вместивший все ночные и утренние. – Попал?
– Ужто-неужто, а ты, Васек, – продолжила тетя Буня, – сколько помню, всегда в глупые истории вляпывался. Что с тобой теперь делать – казнить или повесить?
Васька упал на колени:
– Прости! Помнишь, я тебе в магазин за кефиром бегал?
– Да? – насупилась старушка. – А сдачу забывал! И в туалете воду не спускал! И сейчас, небось, не спустил – пойдите проверьте! – приказала она голубым амбалам в камуфляжной форме под цвет океана.
– А все же мы хорошо жили, – всхлипнул Васька. – Духовно! Невзирая!
– Кто спорит? Я по нашей грандиозной коммунальной географии через ночь плачу.
– А я всех соседей вижу! Наяву, как во сне. Отпусти с миром!
– Парень-то ты чувствительный и сердечный, – вздохнула тетя Буня. – Хотя балбес! Угадай из трех раз, на каком я посту – прощу. Не угадаешь – пеняй!
– Ты, – брякнул Васька, не сильно подумавши, – на своем посту!
Старушка покачала орлиной головой.
– Есть доля правды. Небольшая. Остались две попытки.
Васька решил выиграть время – мало ли чего образуется – и молчаливо, как виноватый семинарист, замер на коленях.
Тетя Буня разглядывала его желтыми глазами, в которых светилась вековечная мудрость, дающая подчас власть и деньги.
Было тихо в голубой комнате среди канцелярских столов. Только издалека доносился шум спускаемой амбалами воды.
– Ну? – минут через десять спросила тетя Буня. – Заснул что ли, тугодум?
– О чем мы? – встрепенулся Васька.
– Ты дурочку не валяй – прекрасно знаешь! А будешь хитрить – голову отрублю. Как Олоферну!
– Тетя Буня, помилосердствуй! Как без головы угадывать?
– Большой разницы, прости, не вижу!
Но тетя Буня ошибалась – в Васькиной голове шли слабые угадывательные процессы мифологического свойства. Он вспоминал, кто же отрубил голову Олоферну. Явно, что какая-то баба…
– Тетя Буня! Ты на ответственном посту царицы шамаханской!
– Близко. Горячо. Но не точно. – И старушка, посмеиваясь, сняла со стены сияющий двуручный меч конкистадора.
Это было слишком для одного дня – и топор, и меч! На одну голову.
Но, признаться, именно в такие редкие мгновения она просветлялась, из пропыленных, подпорченных напитками архивов всплывали позабытые сведения.
Васька вспомнил, что тетя Буня испокон веков была еврейкой и, следовательно, к шамаханской не имеет отношения. А Олоферна – беднягу обезглавила, конечно…
– Иудифь, – прошептал он. – Образно говоря, ты мудрая и отважная Иудифь. Вот какой пост!
Тетя Буня была настолько поражена, что едва не проткнула себя мечом.
– Невероятно! Еще никто так поэтично не определял род моих занятий! Ты угадал, Васенька – дружочек, – я, тетя Буня, израильский консул в Акапулько!
Она выскочила из-за стола и, как блудного внука, расцеловала Ваську.
– Милый мальчик, я и не думала головку рубить, – причитала, как в былые времена на кухне. – Так рада тебя видеть, что пошалила, прости старуху! Сейчас отобедаем, и расскажешь о себе – все-все-все.
Они сидели в креслах под израильским флагом, попивая коньяк из бутылки с одной, но очень большой шестиугольной звездой.
Васька, как мог, поведал свои похождения – от старой коммуналки до израильского консульства.
– Закурим-ка ивана-да-марью[21] для чистоты мысли, – и тетя Буня умело скрутила цигарку. – Будешь?
Васька затянулся пару раз. Пахло прошлогодним палым листом и далеким лесным пожарищем.
