…Андрей уехал, а я осталась мучиться в кафе «Кузнечик».
Василий Васильевич заказал чай с молоком. Пьет чай с молоком, кофе с молоком, как кот, любит молоко. Пробормотал что-то вежливое в духе «любовь дарит нам бесконечное утешение» (на самом деле он сказал «не стоит уж так-то… как-то все… будем работать…») и перешел к делу.
– Ваш муж ведет себя очень благородно… он у вас, конечно, прекрасный экземпляр человеческой породы… но он ведет себя слишком благородно. Не понимает, что его собственная ситуация гораздо серьезней, чем ситуация Марфы. Почему он не понимает, что главное он, а не Марфа?
Мы с адвокатом не понимаем разное. Я не понимаю юридических терминов. Василий Васильевич не понимает, что Андрей не умеет думать, что он – главное. Я также не понимаю, почему данный экземпляр человеческой породы приехал на встречу с адвокатом с коробочкой. В коробочке майские жуки. Андрей передал мне коробочку для Андрюшечки, сказал: «Я обещал показать ребенку майских жуков, пусть посмотрит и выпустит в садике».
Жуки шуршали в коробочке, звучали слова, теперь уже обращенные ко мне – «перечень наркотических средств», «количество препарата», «следствие», «стратегия», «условный срок», с этими страшными словами я СОВЕРШЕННО БЕСПРОСВЕТНО АБСОЛЮТНО БЕСКОНЕЧНО ОДНА…За то время (сто миллионов минут), которое я провела в кафе «Кузнечик», я получила много новых знаний: например, я знаю, что по недавно принятому закону человек, имеющий судимость, не может работать с детьми. Вот она, маленькая Марфина судьба: Марфа не сможет работать с детьми. Бывший президент Украины с двумя судимостями смог стать президентом (неужели Википедия не врет: одна за грабеж, другая за нанесение телесных повреждений?), а девочка Марфа, ни в чем не виновная, не сможет работать с Мишенькой. Мишенькина мама сказала, что без Марфы Мишенька стал хуже.
…И тут я поняла: НЕ ХОЧУ.
Не хочу строить защиту. Не хочу «перечень наркотических средств», не хочу «количество препарата» и «стратегию» не хочу! Не хочу, чтобы Андрей и Василий Васильевич месяцами понимающе смотрели друг на друга. Они – мужчины, понимают подробности, но не понимают главного – подробности не нужны. Не нужен «перечень», не нужна «стратегия».
«Они мужчины» и лучше знают, это мужское дело? Андрюшечка как-то года в три заплакал над сломанной машинкой, и Мурка (педагог!) сказала: «Как тебе не стыдно плакать, ты же мальчик», а он спросил: «А если я буду девочка?»…Ко мне вдруг вернулось мужество, – меня напугали, заворожили все эти незнакомые слова – «наркотики», «препарат», «перечень», от ужаса и нелепости этой истории мужество меня покинуло, – а теперь вернулось. Пусть Василий Васильевич, бывший отличник с примерным поведением, и Андрей, бывший отличник с неудом по поведению, обдумывают стратегию, правильно строят защиту, а я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ.
Я больше не могу, что Марфа в тюрьме, Андрей под угрозой ареста, я больше не могу мучиться в кафе «Кузнечик» одна, однее не бывает. Наверное, всегда так: человека с размаха пнули, снесли ему голову, он некоторое время улыбается без головы в недоумении – вы что, ребята? – и дальше ползет по жизни раздавленной стрекозой… ползет-ползет, а потом думает: «НУ, НЕТ. Я не сдамся».
Я буду мальчик, я сама всех спасу.
…Василий Васильевич действительно лучший в городе адвокат, – увидел лицо своего клиента (Ирка-хомяк ругает меня: «Ты гримасничаешь, как гуттаперчевая игрушка, когда тебе что-то надоело – глаза вытаращены, губы надуты, просто страшно становится») и сказал:
– Что вы задумали?… Я ваш адвокат, все, что вы мне скажете, совершенно конфиденциально… Что вы задумали, черт побери?!
– Ничего. Я ничего не задумала. Мяу.
«Мяу» я не сказала, я мяукнула в душе. От самодовольства. В мужчине нужно увидеть мальчика, увидишь – и сразу знаешь, как с ним обращаться. Мальчики-отличники примерного поведения писали мне вежливые любовные записки «ты мне очень нравишься», я отвечала «подожди, пока я прочитаю все записки», – и они ждали. У Василия Васильевича, отличника примерного поведения, стратегия и тактика, и каждый его шаг строго соответствует букве закона, он выучил наизусть все буквы закона, – но я легко могу его обмануть. МЯ-АУ!
Больше никаких стратегий, никаких условных сроков. Дело Марфы будет закрыто, Андрей получит извинение в письменной форме. Мы с моим мужеством не станем улыбаться «ах, все это так дико…», мы поведем себя жестко и бескомпромиссно, как на рынке: «Дайте мне это, дайте мне то, и посвежее, и не подкладывайте гнилого, я все вижу!» Хотя на рынке я так никогда не говорю, мне неловко.
А напоследок я скажу: «Ах да, они… те, из-за которых девочка из рода Голенищевых-Кутузовых оказалась в тюрьме, – нельзя ли их сослать в Сибирь или выпороть на конюшне?…» Это будет моя месть, маленькая, но язвительная. Вот так.
…– Идите домой, – сказал Василий Васильевич.
И пойду. Я знаю, что делать, чтобы нас перестали мучить, отстали от нас.
На Литейном шум, суета, пробки, и никому не придет в голову посреди суеты заглянуть во двор Фонтанного дома – а там! В садике Фонтанного дома тишина, покой, клены, скамейки, мокрые после утреннего дождя, ни одного человека, никого, кроме девушки с коляской, молюсь оконному лучу, он бледен, тонок, прям, сегодня я с утра молчу, а сердце – пополам, я пошла по левой дорожке, и беспомощно грудь холодела, но шаги мои были легки, я на правую руку надела перчатку с левой руки, – мне всегда кажется, что Ахматова ходила по левой дорожке, – слава тебе, безысходная боль, умер вчера сероглазый король… В садике Фонтанного дома я выпустила жуков и вызвала Алену. Жаль, что Андрюшечка не видел, как жуки бодро расползлись по своим делам, но пришлось выпустить самой, – я не сразу пошла домой, жукам душно так долго сидеть в коробочке.
Мужество опять меня покинуло, – трудно долго быть мужественной, трудно быть мужественной в одиночестве. Между прочим, никто не задавался вопросом, как чувствовали себя Белка и Стрелка в космическом корабле посреди огромного черного космоса, а я знаю – одиноко, хоть вой. Если бы они могли курить, то непрерывно курили бы: лапы заняты, и кажется, что именно на этой сигарете придет Алена… Одинокая, как собака в космосе, без мужества, с ощущением, будто съела пачку сигарет, я ждала Алену.
…Мы с Аленой сидели на мокрой скамейке на своих сумках, чтобы не простудиться.
– Ты решила? Сама? За спиной адвоката? Втайне от Андрея? Но как вы будете жить в Муркиной квартире?
Практичная Алена нарисовала мне страшную картину: Муркина квартира ванна на кухне – окна в стену – вся в книгах (я же не смогу выбросить книги, библиотеку придется перевезти). В ванне на кухне – книги. Вся мебель сделана из книг: кровати из книг, стол из книг, стулья из книг, книжный шкаф из книг… В Муркиной квазиквартире может расположиться только голубь с небольшой семьей.
– Ты хочешь расстаться со своим родовым гнездом? Ты хочешь, чтобы какой-то нувориш сидел за столом твоего деда?
Но почему нувориш? Всегда кто-то в роду первым вьет родовое гнездо, пусть совьет свое гнездо у меня… Нет. Нет! Я родилась в Толстовском доме, это мой дом, – папины книжные шкафы, дедов стол, бабушкин буфет, за огромным письменным столом сидел мой дед, потом мой папа, я часть этого дома, а он часть меня, я не могу – НЕТ!
– Да.
Да, я хочу расстаться со своим родовым гнездом втайне от Андрея. У нас с Андреем в этом деле разные интересы: он хочет бороться, а я хочу, чтобы от нас отстали. Мне нужно решить, кто лучше знает, Андрей с адвокатом или я. Я лучше знаю.
Алена возмущалась, взывала к бабушкиному буфету. Но как практический человек понимала, что я права: автор-сочинитель этого спектакля радуется, что в его сети попала крупная дичь в виде нашей бедной преступной группировки, – но неужели при выборе между крупной дичью и крупным кушем он выберет догрызать крупную дичь? Алена согласилась со мной: мы найдем, кому сделать предложение, от которого нельзя отказаться. Куш должен быть наготове, – вот он, сейчас, сразу. Алена сказала: «Надеюсь, что это будет честный человек. Честный человек возьмет деньги сразу». Я удивилась – честный человек в этом контексте звучит странно, но Алена пояснила: «Честный человек возьмет деньги сразу, а нечестный сначала измучает».
– Подумай еще, подумай, подумай! Ты хочешь расстаться с родовым гнездом ради чужой девочки, ради чужой девочки, – голосом кота Матроскина втолковывала Алена. – Прости, но из-за Марфы вы попали в это, в эту… в этот кошмар. Она все-таки немножко виновата: нельзя жить, как будто вокруг нет ни законов, ни других людей.
– Марфа не виновата… – сказала я и тут же почувствовала себя неловко, как если бы меня вызвали в школу и учительница говорит, что мой ребенок хулиган, а я возражаю, что мой ребенок не хулиган, а просто очень живой ребенок…Но если представить, что мой близкий человек действительно совершил что-то плохое, – как тогда поступить, дать свершиться правосудию?… Думаю, я буду защищать своего близкого человека до последней капли жизни, я буду грызть зубами правосудие, я спрячу своего близкого человека в лесу, я построю ему шалаш, я буду ночью приносить ему еду, я… Думаю, все люди поступят, как я.
