— Теперь известны травы и овощи, которые гарантируют полное выздоровление, — услышал я ее голос, проходя мимо.
Это звучало как телереклама безболезненной кремации в сосновом гробу.
В глубине сада, у маленькой террасы, полускрытой за папоротником и нависающими ветками плодового дерева, стояли складные стульчики и алюминиевый столик из кухни. Там сидели Давид и Натали; перед ним стояла банка колы, перед ней — пустой бокал на ножке. После недолгих колебаний я вернулся к столу с напитками и закусками и взял с него початую бутылку белого вина.
— Жажда мучает?
Даже не оборачиваясь, я узнал говорящего по одному тембру голоса, неотличимому от естественного; этим голосом он без конца спрашивал участников викторины, уверены ли они «на все сто процентов», что единственный правильный ответ — «Б».
В это время года неестественный оттенок загара на лице Эрика Менкена особенно сильно бросался в глаза. Еще несколько месяцев назад могло показаться правдой, что недавно он был в отпуске и катался на лыжах, но теперь — из-за зернистой кожи вокруг глаз и особенно из-за подозрительного загара «гусиных лапок» — было видно, что он побывал в солярии или, хуже того, воспользовался тональным кремом. Поскольку я ничего не ответил, телеведущий поднял свой полупустой бокал и кивнул на бутылку вина у меня в руке.
— Красивый сад, между прочим, — заметил он. — Я только что сказал твоей жене: чему можно позавидовать в Амстердаме-Южном, так это садам.
Я справился с искушением разбить бутылку о его подбородок, словно он был новым кораблем, готовым соскользнуть со стапеля на воду, и подлил вина в его бокал. Это было бы чересчур — возникшая словно из ничего вспышка насилия на вечеринке по случаю моего новоселья. К тому же — слишком много чести для такого ничтожного слизняка, как Эрик Менкен. Но мне так понравилось представлять себе, как бутылка белого вина вдребезги разбивается о подбородок телеведущего, что я мысленно разыграл эту сцену еще несколько раз, смотря на него и стараясь сохранять безразличие.
— Да, — сказал я наконец, поняв, что до сих пор так ничего и не сказал.
Я мог бы произнести и что-нибудь другое, но это, как и разбивание бутылки о подбородок, означало бы, что я оказываю ему слишком много чести.
На мгновение я зажмурился, представляя себе, как сильно я мог бы изменить внешность Менкена при помощи отбитого горлышка бутылки, что в конечном счете привело бы к серьезному снижению доходов от рекламы, показываемой во время «Миллионера недели». Через несколько недель вещатели — после серьезных переговоров, искусственно завышенных оценок и смягчающих отговорок — были бы вынуждены искать ему замену с целью вернуть заоблачный рейтинг программы.
— Что такое? — спросил Менкен.
— Ничего. А что должно быть?
— Не знаю. Ты стоишь и улыбаешься. Если бы я знал, что тут смешного, то, может быть, посмеялся бы вместе с тобой.
Я покачал головой, а потом посмотрел ему прямо в глаза.
— Мне вспомнилось нечто весьма приятное, — сказал я. — Просто внутреннее удовольствие. Трудно объяснить.
С этими словами я повернулся к нему спиной и ленивой походкой направился к террасе на другом конце сада.
Льняные волосы Натали были связаны в хвостик, который оживленно раскачивался вверх и вниз, пока она — с явным одобрением — слушала моего сына: тот что-то объяснял ей, широко жестикулируя. Когда возле их столика появился я, Давид почти сразу же замолчал.
— Понимаешь? — успел он сказать подружке. Она кивнула и в последний раз махнула хвостиком.
С вопросительной улыбкой я поднес наклоненную бутылку к ее пустому бокалу.
— Да, да, с удовольствием… — сказала она.
Она взяла бокал со столика и снова поставила его обратно. Стульев больше не было, и я продолжал стоять возле столика с бутылкой в руке; отчасти я чувствовал себя официантом, который дает посетителю ресторана попробовать вино, но ни Давид, ни Натали, похоже, не собирались уравнивать положение. Как я только что заметил, под стулом Натали, высунув язык, дремал Плут. Пес госпожи Де Билде испытывал особую склонность к подруге сына и, когда Натали бывала у нас, буквально не отходил от нее.
И тут Натали так неожиданно подняла на меня глаза, что я почти испугался.
— Фред, какое замечательное вино! — сказала она.
Я ждал продолжения, но через несколько секунд понял, что новых сообщений не последует. Задерживаясь у столика и дальше, я показался бы назойливым. Нельзя было разрушать то, что так тщательно выстраивалось в прошедшие месяцы: она уже с полгода обращалась ко мне не «господин Морман», а «Фред», и мы перешли на «ты» — это дорогого стоило.
Раньше она всегда опускала глаза, если наши взгляды встречались, или сразу покидала комнату, когда я входил в нее. Не уверен на сто процентов, что Натали подозревала о моей причастности к исчезновению нашей соседки снизу, но, несомненно, она, со своей наивной интуицией, если можно так сказать, чувствовала нечто такое, что простым смертным, включая мою жену и двух сыщиков, казалось просто немыслимым. Натали все еще жила дома, у своего отца и его новой подруги, на дороге к стадиону в районе Амстердам-Юг. Однажды вечером, когда было уже поздно и я отвозил ее домой на машине, я заметил, что обращаю внимание на номер дома и даже на то, через какую из четырех дверей она входит в вестибюль.
* * *Не прошло и недели, как я передал эту информацию Максу; мы встретились на террасе кафе «Егерь» на площади Рулофа Харта. Стояли последние погожие дни осени.
— Между прочим, она живет за углом от тебя, — сказал я.
Макс поставил на столик свой бокал колы с бакарди и посмотрел на меня в упор.
— Ты о чем? — спросил он.
— Что ты имеешь в виду? — начал я, но что-то в его взгляде дало мне понять: сегодня не стоит испытывать его терпение.
В то время Макс стал гораздо нервознее, заводился с полоборота; сам он называл это «коротким фитилем».
— Сегодня у меня очень короткий фитиль, — смеялся он.
Для его окружения, в особенности для Ришарда Х., это означало, что не следует задавать глупых или запутанных вопросов. В кафе Макс по возможности всегда садился подальше от входа, спиной к стене или там, откуда он мог наблюдать за дверью.
Воспользовавшись случаем, я спросил Макса, боится ли он чего-то конкретного. Он пожал плечами.
— Так уж полагается, — сказал он. — Тореадор тоже не поворачивается к быку спиной.
В тот день на террасе «Егеря» он непрерывно шнырял глазами по площади Рулофа Харта и нервно потирал дисплей мобильника большим пальцем.
— О чем ты? — спросил он еще раз. — Что мне делать с этой информацией?
— Ничего, — поспешно ответил я. — Я только думал…
— Ты даешь мне адрес подруги своего сына. Иногда я и в самом деле не понимаю, все ли у тебя в порядке с башкой.
Я хотел рассказать Максу о происшествиях на Менорке, например об инциденте в столовой, когда Натали разразилась слезами, поскольку я так цинично говорил о людях, но момент показался мне не самым подходящим. В то время меня тревожило, что в разговоре со следователями по делу об исчезновении госпожи Де Билде она могла бы указать на отсутствие у меня всякого уважения к «человеческой жизни». С другой стороны, я не знал, о чем мне беспокоиться, — расследование буксовало уже несколько месяцев. В вольном переводе с амстердамского это означало следующее: никто совершенно не интересовался тем, что случилось с моей соседкой снизу. Желая сменить тему разговора, я завел речь о тупости полиции, напирая на тот необъяснимый факт, что после первого посещения два сыщика больше не давали о себе знать.
— Вот оно что, — сказал Макс. — Стыд и срам. Из какого, говоришь, отделения они были?
— Понятия не имею. Не помню, сказали они это или нет…
— Как они выглядели?
Я вкратце описал индонезийца и его заспанного напарника.
— Томми? — сказал Макс. — Томми Мусампа?
Я скривился.
— Не думаю, что…
— Очень похоже на Томми Мусампу, — перебил меня Макс. — Клевый чувак. В полном порядке. Комплекс неполноценности — как отсюда до Токио, но ладно, он есть у каждого, кто приехал из тех мест. Не каждому дано быть Старски. Или Хатчем.[49] А тот, второй, случайно, не заикается?
— У него заспанная физиономия, это главное, — сказал я, чтобы дать хоть какой-то ответ: о заикании я не мог вспомнить ничего.
— Раньше Томми сидел на Свекольной улице. А потом, полагаю, перешел на бульвар Лейенберга. Вряд ли он хоть раз в жизни что-нибудь обнаружил, но ведь и стоящие часы дважды в сутки показывают правильное время. А тот, другой, наверное, Бертье Дурачило. На самом деле его зовут иначе, но эту кличку он получил из-за своей пустой башки, и у него, понимаешь ли, шаловливые ручонки — во всяком случае, так говорят. Наверное, не зря: с такими мозгами настоящую женщину ни за что не заполучить. Но так или иначе, если Томми еще раз к тебе зайдет, в чем я сомневаюсь, ты должен передать ему привет от меня. Просто скажи, что если он захочет узнать больше, то всегда может позвонить мне.
