— Где вы носитесь? — волновалась Забина. — На прошлой неделе я могла устроить вас в чудесный лагерь в Баварии.
Наконец я показал ей двести марок московского производства. Мне их выдали в киевском банке. Я давно хотел их кому-нибудь всучить, а Забине показал просто для хохмы, но честно сказал, что купюра — творчество русских умельцев. Забина так обрадовалась! Откуда я знаю чему? Но обрадовалась как-то очень по-женски сильно:
— О! Зупер! Перфект! Русски гений!
И купила у меня эту шайсу за двадцатку. Тогда я подарил ей русскую гитару — настоящую, деревянную, заказную, не самую дорогую, но тоже в перфекте, потом соломенную шляпку и сумочку. Она с радостью все принимала. Почему я не могу дарить бабе сувениры на память? Причем тут «взятки при исполнении»? Я водитель, она руководитель, у нас много общих инстинктов. Я звоню ей в кабинет:
— Надо поговорить. Но дело — приват, не на работе.
— У цветочного магазина, знаешь, около шпаркассы. О’кей?
Она местная, все вокруг ей известно, и ее все знают в Пюрмонте как честную немецкую бабу, как Папу Витю в Киеве. А у честной немецкой бабы должен быть фройнд — по-нашему, дружок, и даже не один. А баба без фройнда — это не баба, и не немка, и вообще порядочная шайса. Это им еще их бесноватый фюрер разъяснил. А я даже и не фройнд — так, одно незаинтересованное лицо без всяких серьезных намерений.
Подхожу к ее машине, и все подарки кладу прямо ей в багажник, без слов. Особенно хорошо пошли лапти, изумительно пошли, как колпашевское пиво. Она мне потом битый час рассказывала, как она их дома носит, какие они удобные и полезные. Ну, гляжу, угодил бабе: готова на ноль.
— Только не спи в них, — советую. — А то ноги натрешь. Фройнду.
Лаптями я ее добил. Ну, думаю, теперь точно отвяжется и оставит меня в покое… в Пюрмонте. Оставила… В Пюрмонте… На следующий же день.
Смотрю: мать моя женщина! Моя фамилия в списке на выезд, лагерь аж в Безеле, около Ольденбурга.
— Классный лагерь! — кричит мне Забина. — Тебе очень понравится. Для югославов строили.
— А лапти? — заревел я на весь хайм.
— Что — лапти? — охнула Забина.
— Лапти, — реву, — не жмут?!
В Безель так в Безель, все ближе к Голландии. А чего я забыл в Голландии? Да, собственно, ничего. А в Пюрмонте? Теперь тоже ничего. Даже обедать уже не нужно — все там, в Безеле. Да, не нужно обедать… обедать не нужно…
Мне как в дорогу — всегда клинит. Какие-то потусторонние голоса слышатся, бывшие соотечественники кажутся. Вот и теперь встала перед глазами соседка киевская с пятого этажа, толстая такая старуха, Сара Моисеевна, встала — не отодвинешь. Она страшно любила ходить на разные торжества: свадьбы, похороны, поминки, причем без приглашений и, конечно, без подарков. Какие подарки покойнику? Словом, ходила за тем, за этим.
Встанет под своим балконом и орет в небо:
— Нинка! — дочка ее, ничего баба, не такая толстая, но тоже блядь. — Нинка, — орет, — бери детей и отца Самуила, тут поминки рядом одного бухгалтера, пойдем посмотрим. Обед можно не готовить!
Труба! В Безель мы еще не тронулись. Говорят, автобус где-то застрял в пробке, но уже на территории Германии. Значит, лето скоро. А Сара Моисеевна — она и есть Сара Моисеевна и ни хрена больше. Брехали, что при немцах она им портки стирала. Придумают же о человеке чего ни попадя, и чем его больше, тем хуже. Ну какой немец после нее те портки надел бы? Он же еврея только в жареном виде переносил, а тут нательное белье. Хотя я слыхал, что где-то один немецкий зольдат даже спас одну еврейскую девочку. Она во дворе играла, а он к ней подошел. Она ж девочка, как все — необрезанная. Откуда ему знать, кто она? Подошел поиграть, открытки ей показать своих арийских киндеров, тоже на евреев похожих. Не, не голубоглазых и белобрысых. Откуда им взяться в Германии? А тут из-за угла баба-украинка, соседка долбаная, кричит:
— Херр шуцман, херр шуцман! 3 цэй дивкой вам гулять нихт. Цэ ж — жыдивка.
А он, так брешут, аж зашипел на нее от злости:
— Вэк, вэк! Руссиш швайн!
Ну, был такой один немец — в немецкой семье не без урода. И чего он ту бабку русской свиньей обозвал? Она ж как лучше хотела, как ее в детстве научили, так и хотела, а он…
А Сара Моисеевна никого не выдавала. Кого тут выдашь с такой мордой? Но мне, водиле, все эти интернациональные проблемы по барабану, вертись они все баранкой. А вот кто мне скажет, дороги в этом Безеле есть? Значит, и машины есть? А бензин там почем? Да ну! Но все же есть? И не по талонам? Все, ёду в Безель!
А то недавно звонит одна моя старая знакомая из Киева. Да не бандитка, просто старая знакомая.
— Игорек, у вас там, в Германии, горячая вода есть? А то друг моего отца поехал в Ганновер к своему другу, и тот жаловался, что в Ганновере нет горячей воды… в кране, особенно у эмигрантов. А в Киеве она есть. Правда, по режиму номер один — кроме праздников, выходных и светлого времени в будни.
Вот дура кипяченая!
Господи! Опять эта Сара Моисеевна перед самой дорогой… Ну что еще? А, вспомнил! Прибыл как-то к нам в дом какой-то важный чувак из Москвы. Может быть, инженер. Но все равно очень важный… когда-то. Да к тому же еще псих, такой, блин, фигуристый, но уже потертый старик, надутый. И еще псих: он по вечерам надевал на голову простыню и выходил на лестничную площадку, а в подъезде всегда темно, как во время полярной ночи. Лампочки-то соседи давно прикоммуниздили. И так идти страшно, а тут этот из Москвы придурок — белый на черном. Глаза горят, как у пантеры, даже сквозь простыню видно. Соседи с перепугу, с переляку — в горком. Куда же еще? Не к старшему же по дому… Он сам в этом подъезде живет и сам выходить боится. Вызвали в горком этого психа:
— Вы че советский народ пугаете, шкура ваша белогвардейская?
А он, псих-то, им на стол хлоп грамоту охранную за подписью самого Косыгина, что он — ценный элемент и выслан сюда на пенсию и его не то что тронуть — имя вслух лучше не произносить.
Тогда горком вызвал к себе соседей. Всех, кого обнаружил.
— Что же это вы, граждане коммунальные, волки тамбовские, над человеком измываетесь? До белой горячки довели! Так. Притворитесь слепоглухонемыми, на площадки без нужды не выходить и на этого — на ЭТОГО! — больше не жаловаться. Он наш человек.
Советская власть, бля! Что захочет, то с людьми и сделает.
А тот чувак после того новую хохму придумал. Как утро — под окно к Саре Моисеевне и протяжно воет:
— Сара Моисеевна! Сарочка Моисеевна! Там огурцы продаются — вот такие!
И руками нехорошо размер показывает. И так все утро воет. Это когда ему хорошо. А когда плохо:
— Сар-р-ра, овчарка немецкая! От кого Нинку имеешь?
А ей куда податься? В горком? Она тоже слепоглухонемая, без охранной грамоты, к тому же жидовка беспартийная.
Все. Сару Моисеевну под стол и забыли. Пусть ей там земля будет пухом с ее Самуилом и Нинкой. Пришел автобус на Безель. Это как раз то, что мне нужно, поэтому всем пионерский салют! Забина в окне курит, значит, и ей тоже.
А тут какая-то семья из трех человек ко мне подкатила: двое стариков и одна девица Леночка из Днепропетровска, кудрявая, как Анджела Дэвис. Старики мелкие, и она мелкая, только волосом в Дэвис, а ростом в своих родителей. Ну, помог им барахло вынести. Они на нем до этого с самого приезда сидели, чтоб ничего не забыть. И что их подняло?
Пятьдесят две, блин, коробки огроменные с ящиками. Сразу видно: бедные евреи. Они втроем только одну коробку поднять могли, а донести — ну никак. Я с ними час проваландался, еле успел свою сумку в автобус закинуть. А потом дед у автобуса глядит на меня в упор и кричит:
— Лена! Все вынесли? Так надо садиться, а то нам мест не хватит! Скажи тому мальчику спасибо!
Леной я еще не был. Как интересно!
Ура! Я доехал до Безеля! Как все. Я всегда доезжаю хорошо, а выезжаю плохо. В дороге у двух пенсионеров было по сердечному приступу. Они уже посчитали Пюрмонт своей второй родиной, и вдруг новая эмиграция… Очень расстроились. И совершенно напрасно. По-немецки родина — хаймат; где хайм, там и родина, где хайм лучше, там и родина…
И не стучите, пожалуйста, кулаком в мою грудь! Стучите, пожалуйста, в свою. Спасибо. Ну как полюбить Украину без презерватива, а Россию без противогаза? Ах, вы уже переболели сифилисом и туберкулезом? Поздравляю! Тогда любите смело, зараза к заразе… сами знаете.
Хайм мне понравился — замечательный хайм. И пособие выдается марками, только марками, а не обедами, как во Фрисланде. Это очень важно, когда ассигнациями-с. Я сразу стал искать югославов, для которых все это понастроили, хотел познакомиться, очень хотел, все-таки братья-славяне, хотя и южные, никому не нужные… Никаких следов пребывания, все чисто.
