— Ха! Отомстила! — засмеялась Таня, глядя, как Никита растирает плечо. — Отомстила! Теперь в расчете! — И добавила вполне по-дружески: — Ты не суетись, здесь кто-нибудь приберет. Не в первый раз случается обвал. То ли еще бывало! — И она, легко пробираясь меж поверженными велосипедами, обошла Никиту, поспешила к выходу и растаяла в темноте, лишь слышно было, как завизжала на пружине и хлопнула дверь парадного.
* * *
Дверь в квартиру, в которую упирался тоннель с велосипедами, так и осталась распахнутой настежь, никто и не думал выходить и запирать ее, никому, кажется, и дела не было до велосипедного обвала и, тем более, до пострадавшего Никиты, а он слегка разозлился, надо сказать. А потом подумал-подумал и пошел на голоса прямо по велосипедам, в распахнутую дверь квартиры.
Из прихожей, заваленной коробками и застланной истоптанным, с широкой нашитой каймой половичком, по виду бывшей попоной, Никита попал в длинный коридор, терявшийся в дальней дали, куда выходило несколько высоких дверей, застекленных поверху. Из-за дверей доносились разнохарактерные звуки: пыхтение, вскрики, топотание, глухой звук падения тела на ковер, какофонический бред музыкальных инструментов, страстное магнитофонное мычание в ритме танго, восторженный детский визг, ритмический отсчет «one, two, three» и аффектированная декламация. Такого рода декламация, которая кажется монологом умалишенного, если, конечно, заранее не знаешь, что это, к примеру, репетиция театрального кружка или, скажем, жалостное мелодраматическое кино по телевизору, где героини бывают необыкновенно велеречивы. Дурдом, одним словом.
«Дурдом», — подумал Никита и утвердился в этой мысли, когда на него вдруг вылетела спиной вперед фигура в мешковатом подпоясанном костюме, в таком, который надевают адепты восточных единоборств, когда дерутся.
— Ноги ногами, а руки у тебя на что?! — донеслось вслед незадачливому бойцу. — Чтоб махать, как воробей крылышками?! Плечи на что?! Пожимать? Тогда тебе не айкидо надо заниматься, а конферансом у Нодара с Дашкой на театре. Ты не дерешься, ты колдуешь, нашептываешь там что-то руками и ногами. А пока нашептываешь, будешь бит. Тут не нашептывать надо, не думать, а чувствовать и предвидеть. А чтобы предвидеть, нужно опыт нарабатывать, статистику ощущений. Чтобы по колебанию воздуха, по промельку в глазах противника, по трепету его ноздрей знать, куда тебе сейчас собираются врезать…
— Дима, да понял я уже давно, — с досадой сказал ученик Великого Мастера Димы Сурикова и встал с Никиты — догадался наконец. — Я по трепету твоих ноздрей всегда прекрасно знаю, куда ты мне сейчас врежешь, потому что ты всегда, ежедневно и постоянно, попадаешь в одно и то же место, в правое плечо. Оно уже чувствительность потеряло, и я вполне притерпелся. Может, еще куда попасть попробуешь, а то каждый день одно и то же, одно и то же?
— Гоша, шел бы ты, правда что, в театр разговоры разговаривать. В айкидо языком не треплют, а слушают Мастера. А если ты считаешь, что имеешь право языком болтать, потому что мы с тобой в одном классе когда-то учились, то…
Дверь захлопнулась за незадачливым Гошей, разговор стал невнятным, и Никита двинулся дальше, к следующей двери. Он приоткрыл щелку и сунул туда любопытный свой нос.
Просторная комната была затянута черным, и потолок был выкрашен в черный цвет, и плотно задернутые шторы ниспадали черными складками. Но светильники были яркими, а по черному сукну пола катались и легко подпрыгивали розовые, голубые, белые, желтые воздушные шарики. Так же легко, как шарики, двигались люди в черных обтягивающих костюмах с одинаково набеленными лицами, наведенными губами и бровями.
Люди двигались молча, под странную, дребезжащую кусочками межгалактического льда музыку. Они были очень гибкими, но гибкостью существ неземных, существ с особой звездной и грустноватой пластикой, подчеркнутой, гротескной. Такой, как будто они однажды видели земных людей, те понравились им и удостоились стать объектом подражания.
Для них, кажется, более естественным было ходить на руках, колесом, кувыркаться, крутить сальто, вставать мостиком и порхать, порхать, порхать… Порхать легко и угловато, как мотылек, внезапно меняя направление движения от одного цветка к более привлекательному другому. От белого шарика к голубому. Ловить желтый и вдруг склоняться и падать под его немыслимой тяжестью, хватать в ладони розовый и уноситься вслед за ним в воображаемом урагане.
— Заканчиваем разминаться, — сказал некто с бровями высоким домиком и хлопнул в ладоши. Музыка умолкла, и непонятный мир, черный, но освещенный, с существами странно игривыми, превратился в обычный репетиционный класс. — Маша, Ира, Руслан. Начнем с вашего «Ночного дождя». «Промокли» уже? Дрожим? Давайте, поехали.
Иллюзия растаяла. Никита вспомнил, что ищет здесь вполне определенных людей, и осторожно прикрыл дверь, на которой черным фломастером было написано «Мим-акробаты Максима Пахомова». Надо думать, что тот, с бровями аксан-сюрконфле, что хлопнул в ладоши повелительно — так что мир перевернулся и съежился до размеров обычной, довольно просторной комнаты, — и есть Максим Пахомов.
Из-за следующей, наполовину распахнутой, двери доносился детский визг и смех. Никита заглянул туда лишь краем глаза — детей он по молодости своей и в некоторых отношениях полной неопытности опасался. Тем не менее он заглянул в «детскую» и увидел, что прямо на полу комнаты расстелен огромный, вероятно склеенный из нескольких, лист бумаги. А на нем стоят несколько коробок с гуашевыми красками. По листу ползают дети и разрисовывают его, раскрашивают, оставляя следы перепачканных краской ладошек, которые замечательно вписываются в необыкновенно яркую картину, на которой изображено не поймешь что и все сразу — все, что есть на свете. И солнце, и дождь, и пальмы, и далекие моря с дивными морскими чудищами, и осенние кленовые листья, и кошки, и собаки, и машины, и поезда, и пингвины, и… кажется, даже Аня? Неужели Аня? Во всяком случае, тоненькая девушка ближе к центру картины, которая кормила лебедя на пруду, чем-то неуловимо напомнила Никите его возлюбленную. Бывшую возлюбленную…
Галлюцинации. Ко всем его бедам только галлюцинаций еще и недоставало. «Этти детти»! От детей лучше держаться подальше. Исключительно опасные существа дети, как известно всем молодым мужчинам. Они, дети то есть, случается, глаголют то, чего знать вовсе и не хочется.
Никита проскочил мимо детской изобразительной студии (таков был, скорее всего, статус данной компании в коротких штанишках) и приблизился к следующему помещению, откуда слышался громкий спор не спор, разговор не разговор — не пойми что. Иногда казалось, что каждый беседует не столько с другими, сколько сам с собою, соглашаясь, восклицая, отрицая. Но, тем не менее, судя по доброй ауре, которая сочилась из-под двери, за нею, за дверью, царило полное взаимопонимание. Никита заглянул и в эту комнату тоже. Не мог же он пропустить ее.
Заглянул, но никого не увидел. Кроме огромной, во всю стену, Эм-Си Марии в желто-красно-зеленом растаманском берете, из-под которого выбивались растрепанные ее косички. Замотана она была в желто-красно-зеленый эфиопский флаг, священный для всех Джа-пипл, то есть приверженцев растаманской религии. Ноги ее были босы, пальцы зарылись в песок, песок прилип к ногам до колена. На песке у ног ее валялся хабарик, с ганжой, понятное дело, которую она не любила, а потому сейчас собиралась втоптать в песок. Считала, что петь нельзя раскумарившись, и сочинять песни раскумарившись не стоит. Белиберда получится. В руках Эм-Си держала маленький то ли барабанчик, то ли бубен. Она качала головою, улыбалась, притоптывала по песку и дружески подмигивала Никите: давно, мол, не виделись, дружочек мой. Как там Вавилон? Не провалился еще ко всем чертям? Людей Вавилона она противопоставляла Джа-пипл. Люди Вавилона — носители зла и недостойной суеты.
— Привет, — пробормотал Никита. — Я правильно зашел?
Эм-Си не ответила, только победно улыбалась, а из угла не видного от двери по-прежнему доносилось не очень внятное бормотание. Никита просунул голову, завертел ею туда-сюда и приметил в дальнем углу трех-четырех человек, которые толковали о насущном. Среди них, к удивлению своему, Никита обнаружил и недавнего знакомца своего промышленного альпиниста Вову-растамана.
— У нас сколько песен? — вопрошал трещину на стенке Вова. — Двенадцать песен. Это как дорога в двенадцать километров, ну. Делим на три и нагнетаем понемножку. В первых четырех минусом идет один и тот же сэмпл, темп держим, слова можем чуть менять, по настроению, ну как ляжет. Следующие четыре уже немного другие, ну. А дальше понятно. Дальше понятно?
— Открой свои глаза и загляни в себя-а, — покачивая головой, пропел один из компании. — Ты доволен тем, как ты живее-е-ешь? Мы знаем, куда иде-ем. И знаем, откуда пришли-и-и. Мы уходим из Вавилона в страну наших предков… О, йо, йо! О, йо, йо, йопти!
