— Зачем?
Готовясь, она отхлебнула «Шлица».
Я не могла этого сделать. Пока не могла.
— Помнишь Хеймиша?
— Конечно.
— Я переспала с ним прошлой ночью в своей машине. Два раза. Один раз у него на подъездной дорожке и один раз здесь, где мы припарковались.
— Без брехни? — воскликнула Сара.
— Без брехни.
— С нашим светловолосым божественным безмозглым Хеймишем?
— Да.
— Это твоя моральная слабость? Признаю, не обычное дело, но круто, очень, очень круто.
Мы шли. Форше пошла под уклон после той части дороги, которую мне всегда было видно из машины. Мостовая сменилась грязью.
— Так дело в этом? — спросила Сара.
— Нет.
— А в чем?
— Твоя бабушка умерла.
— Что?
— Она умерла прошлой ночью, и я позвонила твоему отцу.
Сара схватила меня за руку.
— Мам, обалдеть. Ты была рядом?
— Мы не идем, — заметила я.
— Ты была?
— Да.
Сара притянула меня к себе и попыталась обнять. Несмотря на свою родословную, она всегда любила прикосновения. Когда они были подростками, Эмили называла ее «лицесосом» за то, что Сара не знала, когда близко — это слишком близко.
— Ты кожа да кости, — поразилась она.
Я отстранилась и посмотрела на нее. Глаза стали наполняться слезами, что вот-вот прольются.
— А ты мое прекрасное дитя, — выдохнула я.
— Мам, все в порядке. Ты все для нее сделала.
Она протянула мне пиво, но я покачала головой.
— Я убила ее, Сара.
— Ну и глупо. Она присосалась к тебе, как пиявка.
— Не надо.
— Извини. Мне жаль, что она умерла, но признай, ты принесла себя ей в жертву.
— Ты не понимаешь.
Я вывернулась из ее объятий и посмотрела назад, на машину. Мы так углубились в ложбину, что главной дороги стало не видно.
Пшеница и ячмень росли на полях. Я всю жизнь провела среди них, и они оставались для меня лишь кусками земли разного цвета, были хороши лишь постольку, поскольку не были застроены домами. Я никогда не видела живого фермера.
— Послушай. Мне жаль. Я знаю, ты любила ее, но мы с Эмили обе считаем, что это из-за нее у тебя никогда не было жизни.
— У меня была жизнь, — возразила я. — У меня были вы двое.
Она замерла.
— Папа приехал в такую даль, потому что бабушка умерла?
У нее в голове что-то щелкнуло.
— Да.
— Он же ненавидел ее.
— Не поэтому, — сказала я.
— А почему?
— Я пытаюсь тебе сказать. Потому что я, — я указала на себя в ожидании удара, — убила ее.
До нее стало доходить. Я не могла прогнать беду прочь. Для этой раны нет анестетика, нет успокаивающей мази или аэрозоля.
— Ты — что?
— Я задушила ее полотенцем для рук.
Сара попятилась от меня и уронила пивную банку.
— Она ничего толком не соображала.
Я вспомнила, как мать глядела на меня, как ее рубиновые кольца сверкали в свете фонаря на крыльце, с каким звуком треснул ее нос.
— Не думаю, чтобы она вообще узнала меня.
— Замолчи, — сказала Сара.
— Полиция расследует дело. Миссис Левертон умерла сегодня утром, после того как ее увезли на «скорой».
— Мам, заткнись! Что ты несешь?
— Что я убила свою мать.
Сара подняла пивную банку и направилась обратно к машине.
— Сара, — сказала я, — это не все.
Она обернулась.
— Не все?
Внезапно у меня голова пошла кругом.
— Твой дедушка покончил с собой.
— Что?
— Мой отец — твой дедушка — совершил самоубийство.
— Ты улыбаешься, — ужаснулась Сара. — Ты знаешь, что выглядишь как конченый псих?
Просто я рада, что наконец рассказала тебе правду.
И пошла к ней. Заколка в форме бабочки расстегнулась в ее волосах.
— Твой отец в курсе, но мы решили не говорить тебе и Эмили.
Я потянулась поправить заколку. Дочь отскочила.
— Солнышко?
Я опустила руку.
Она нащупала заколку и выдернула ее вместе с клоком волос.
— Не надо, — попросила я.
— Как?
— Он застрелился.
— И ты винила в этом ее?
— Поначалу.
— А потом?
— Она была моей матерью, Сара. Она была больна. Ты же знаешь.
— Я ничего не знаю, — отрезала она. — Ты сказала что-то насчет полиции.
— Дело в том, — пояснила я, — что миссис Касл нашла ее, и она была, ну…
— Что?
— Я помыла ее.
Лицо Сары сморщилось, она закусила губу, как будто ее тошнило.
— До того или после?
— После.
— О боже, — простонала она и пошла прочь от меня, на этот раз через ухабистую дорогу к лесной опушке на той стороне.
— Клещи, — предупредила я.
Она поспешно вернулась.
— Ты убила бабушку, и тебе не наплевать на болезнь Лайма?
— Она обгадилась. Я знала, что она не захочет, чтобы ее такой видели.
Дочь уставилась на меня. Через мгновение до меня дошло.
— Не после, — пояснила я. — Она обгадилась днем. Я пыталась придумать, как почистить ее, прежде чем звонить в хоспис. Потому-то у меня и были полотенца.
— Я хочу видеть папу.
— Я хотела сама тебе сказать. Я думала, это важно.
— Ты мне сказала. — Она бросила пивную банку, раздавила ее ногой и засунула в карман дубленки. — Ну что, едем отсюда?
Она повернулась слишком резко и упала на землю. Я подумала о своей матери. Вспомнила, как малыш Лео летел через спинку кресла.
— Солнышко. — Я склонилась над ней.
— Хренова лодыжка.
— Она сломана?
— Нет, — ответила дочь. — Если, конечно, ты не в настроении продолжить.
— Сара?
— Шучу, — вяло сказала она. — Дошло? Ха-ха.
— Можешь опереться на меня, чтобы дойти до машины.
— Что-то мне не хочется сейчас к тебе прикасаться.
Все же я помогла ей встать, но через три или четыре прыжка поняла, что нам надо сесть.
— Можешь дойти до того бревна? Нам надо сперва немного отдохнуть.
Скоро стемнеет, и звери, которые весь день спали в лесах за нами, пробудятся. Я всегда любила осень. Укорачивая дни, она милосерднее, чем весна или лето.
Мы сели на длинное поваленное дерево, которое когда-то преграждало дорогу, а теперь было сдвинуто в сторону. Часть меня хотела идти дальше, посмотреть, кто или что обитает на другом конце Форше-лейн.
Мы молчали. Сара достала припасенное пиво и вскрыла банку. Она прихлебывала, а я смотрела на землю между своими ступнями.
— Эмили еще не знает. Твой отец сказал ей, что бабушка умерла, но не сказал как. Потом я поехала в дом Натали, не застала ее. Она с кем-то встречается, довольно серьезно. Хеймиш думает, они поженятся. Он был дома. Мне был кто-то нужен, Сара, и я занялась с ним любовью. Я не горжусь ни одним из своих поступков.
Я слышала, как она дышит рядом. Воображала, какой станет моя жизнь, если она решит никогда больше со мной не говорить. Думала о боли, через которую заставила однажды пройти свою мать.
— Но я и не стыжусь. Я не знаю, как объяснить. Я знала, что она скоро умрет, и, когда я поняла это, мне показалось, что я поступаю вполне естественно. Ее веки открылись, но это была не она; это был ее земноводный мозг — чистый инстинкт выживания. Я знаю, что поступила неправильно, но не жалею.
— Копы в курсе?
— По-моему, да.
— Я останусь, если хочешь, — сказала Сара.
— Что?
Я взглянула на нее. Она тоже сверлила взглядом землю.
— Дела в Нью-Йорке идут не шибко хорошо.
— Но ты поёшь, — возразила я.
— Я на мели. Могу помочь и побыть с тобой. Из-за копов и всего остального.
Через день или два я выскользну из дома, суну вещмешок в машину и выеду задом с подъездной дорожки со словами, что скоро вернусь.
Я ясно увидела, как бреду по улицам какого-то иностранного города. Бедняцкие дети в лохмотьях просят у меня денег, протягивая старые полиэтиленовые пакеты. Под моей пышной одеждой — еще пакеты, шлепают по изможденному телу, пакеты всех сортов: содержащие жидкости, питающие и принимающие, система ввода-вывода пота, дерьма и мочи, солей и крови и запрещенных лекарств — перемолотых костей животных, фруктовых косточек, пестиком перетертых с жидкостями в чьей-то ступке, и бульонов, которые я буду пить, но так никогда и не утолю жажду.
— Думаю, пока рано что-то решать, — сказала я. — Посмотрим, как пойдут дела в ближайшие пару дней.
Я поднялась и предложила ей руку. Она оперлась и, шатаясь, встала на ноги.
— Лучше? — спросила я.
— Сойдет.
Мы медленно шли по подъему к машине, и мне казалось, что нам в спину кто-то смотрит. Словно миссис Левертон и тысяча призраков стоят в лесах, идут за нами следом, желая взглянуть на женщину, которая убила свою мать так буднично, будто выключила свет в пустой комнате.
— Я толком не знала дедушку, — призналась Сара, когда впереди показалась машина.
— Терпеть не могу, когда говорят «невозможно смириться», но мне было трудно. Трудно до сих пор.
