Эльф задумался.
— Это слишком просто, чтобы быть правдой.
— А я уверена, что коммунистический строй в СССР спас для жизни вечной больше душ, чем вся предшествующая христианская эпоха, — жёстко сказала Белка. — И, к тому же, я не верю, чтобы Христос говорил, что человечество изначально обречено… Это придумали позже.
Эльф помолчал.
— Не знаю, мне нужно подумать над твоими словами.
— Думай, кто ж не даёт…
Эльф, мучаясь, заворочал головой по сторонам.
— А, может, хватит уже врать себе? Почему бы ни принять, что этот мир действительно конченый, здесь ни сила, ни слабость уже не смогут ничего изменить, — прокричал он поверх плеча, а ветер в это время хлестал его капюшоном по лицу. — Здесь отрава во всём, в людях, в книгах, в музыке. Всюду тихое гниение и распад. И как бы кто ни старался, этого не остановить. А если понимаешь это, как можно жить? Зачем тогда жить?
— Почему же? В семнадцатом году всё-таки смогли изменить. Через кровь, через страдания, но смогли же! — перекрикивая свист ветра, отвечала ему Белка. — Построили государство-монастырь, где люди были намного чище и лучше, чем весь остальной мир. Где они успешно противостояли европейской деградации. Так если человечество способно делать такие шаги, значит не всё ещё потеряно. Значит можно опять попробовать отгородить клочок земли, куда не будет доходить зараза остального мира.
— С чего ты взяла, что люди в Советском Союзе были лучше остальных? Наверняка, такие же!
Белка чувствовала, как деревенеют её пальцы, и старалась говорить как можно убедительнее:
— Да, потому что всякое дерево познаётся по плодам! Если хочешь хоть что-то понять в этой жизни, всегда смотри на плоды! Ты взгляни на наше искусство того периода и сравни с тем, что производилось на западе. Вспомни наши фильмы! «Тот самый Мюнхгаузен», «Свой среди чужих…», «Женя, Женечка и «катюша»», «Сталкер», «Андрей Рублёв», да мало ли ещё! Там же только добро и вера в людей! У нас, в отличие от запада, вообще не мог появиться фильм, провозглашающий зло. А музыка! Вспомни, ты же сам говорил, что детские песни, написанные в советский период, — это песни людей, не познавших зла! Не познавших зла! Говорил?!
— Да, говорил, — согласился Эльф. Он уже начал понемногу привыкать к своему страху. — Но в любом случае, это время ушло, задохнулось…
— Да, здесь это время ушло, — согласилась Серафима. — Я ведь тоже смотрю телевизор, всё вижу и понимаю. Сейчас от России, похоже, осталось только выжженное поле, на котором в ближайшие годы ничего светлого не вырастет. Даже случайно не вырастет. Должно пройти время. Идеи социализма и коммунизма должны снова уйти в подполье, а может, даже, и умереть, чтобы заново родиться. Люди должны снова по горло наесться капитализмом, чтобы попытаться из него вырваться.
— То есть, ближайшие десятилетия — потеряны, поэтому мы ляжем на дно и замрём… — начал Эльф, но Белка тут же оборвала его.
— Йон сказал мне, что его отец собирается делать в Дого революцию. Социалистическую революцию. Йон сказал, что если мы хотим, он может взять нас с собой.
— Правда? — склонился к ним Сатир.
— Правда, — заверила его и Эльфа Белка. — Во время последней нашей встречи сказал. Ты, Сатир, тогда ещё в «коме» был.
Эльф повисел некоторое время молча. Глубоко вдохнул густого от весенней сырости ветра и попросил, задрав голову кверху:
— Сатир, вытащи меня, а то я сам что-то не могу.
— Мне кажется, из такого положения самостоятельно выбраться вообще невозможно, — заметил тот, вытаскивая Эльфа, старающегося не смотреть в тёмную пустоту под ногами.
— Вот ещё! — фыркнула Белка, ловко перехватила руки, повернулась лицом к стене и, подтянувшись, перекинулась на крышу.
Эльф попытался что-то ответить и не смог. По его телу ходили волны крупной дрожи.
Сатир открыл новые бутылки и раздал друзьям. Эльф жадно отпил несколько глотков, сел подальше от края крыши и, обняв себя за плечи, попытался успокоиться. Время от времени он качал головой и что-то тихо шептал. Постепенно дыхание его выровнялось, дрожь отпустила, он погрузился в задумчивость. Взгляд устремился куда-то чуть выше сияющих московских полей. Лицо стало спокойным и красивым, словно у спящего младенца, которому снится что-то хорошее, на губах пригрелась светлая, немного усталая улыбка.
— У тебя, что вообще отсутствует страх высоты? — шёпотом, чтобы не услышал Эльф, спросил у Белки Сатир.
— Да, какое там! — улыбаясь зашептала та в ответ. — До сих пор пустота внутри, как в космосе. Такое ощущение, что я сейчас схлопнусь.
Она приложилась к бутылке и Сатир услышал, как стеклянное горлышко выбило лёгкую дробь о Белкины зубы.
— Так чего ж ты за Эльфом-то полезла?
— Страшно мне за него стало. Он ведь самый несчастный из нас, самый слабый. Я боюсь за него. Вот и захотелось поддержать, — она нервно усмехнулась, чуть не подавилась портвейном и закашлялась. Сатир несколько раз хлопнул её по спине, она благодарно кивнула в ответ и подняла руку — «достаточно».
— Позвоночник сломаешь, — осипшим голосом сказала Серафима. — Ты бьёшь, как будто лошадь копытом в спину лягает.
— Так что, когда этот ваш Йон обещал объявиться? — негромко спросил Сатир.
— Сказал, когда всё станет более или менее реальным, тогда и придёт. А ты хочешь ехать в Африку?
— Можно подумать, ты не хочешь!
— Я бы хоть сейчас ноги в руки и по рельсам в Дого, — сказала Белка, потряхивая кулачками от избытка ощущений. — Но только сначала надо Тимофея как-то устроить. До этого я никуда не двинусь.
— Если Истомина и вправду хочет его к себе взять, то это выход.
— Выход, — согласилась Серафима. — Только старая она уже, Истомина-то. На её пенсию они не проживут.
— У Тимофея квартира есть. Её сдать или продать можно. Тоже деньги. Я дам Истоминой адрес одного моего знакомого юриста…
— У тебя был свой юрист? — рассмеялась Белка. — Может, ты ещё и услугами психоаналитика пользовался?
— Нет, — отмахнулся Сатир. — Мы просто пересекались по разным ну, так скажем, не очень законным делам. Я думаю, он подскажет, как сделать, чтобы квартира от мелкого не уплыла, а Истомину можно было бы опекуном оформить.
— Да, хорошо бы, — согласилась Белка. — Ты в самом деле поговори с этим твоим крючкотвором, пусть поможет.
Она сверкнула глазами, тряхнула дикобразьими иглами волос:
— Ты хоть понимаешь, что нас ждёт? — подалась Белка к Сатиру, схватив его за руку. — Революция! Настоящее дело! А потом там социализм будут строить! Детей-беспризорников в людей превращать станут! От грязи отмоют, научат книжки читать, за парты посадят, кормить будут. Там больше никогда не будет ничьих детей!
Она засмеялась, в восторге хлебнула портвейна. Легко вскочила на парапет, потянулась, подняв руки к небу, будто хотела то ли взлететь, то ли достать что-то очень высокое, и засмеялась.
— Хорошо! — закричала она в пустоту. — Мне хорошо!
Звук её голоса утонул в завываниях ветра, затерялся в огромных воздушных пространствах, нависающих над городом, но она продолжала кричать:
— Хорошо! Ура! Счастье! Для всех даром! И пусть никто не уйдёт обиженный! — кричала Серафима. — Никто! Никогда! Не уйдёт обиженный!
— Белка — святая… — пробормотал Эльф, не отрываясь от созерцания чего-то своего, далёкого и потаённого.
Тучи на востоке посветлели и набухли красным, будто где-то за горизонтом забил исполинский родник живой крови. Утренний свет легко размывал вязкую черноту ночи и дешёвую позолоту уличных огней. В разрывы облаков хлынули яркие багряные потоки — такие невыносимо тревожные и прекрасные, что у всех, кто их видел, сбивалось дыхание и по коже бежали мурашки. На багряные небесные степи неспешно выходило солнце — рыжая раненая лошадь.
— Эй! Сюда! Сюда! Эй! — радостно кричала ему Белка, размахивая руками, словно взаправду думала, что оно придёт и заберёт их куда-нибудь. Может, в Африку, а, может, просто покататься, всё равно. — Мы здесь! Сюда!
Едва показавшись, солнце скрылось за облаками, похожими на нагромождение асфальтных обломков. Белка, обрадовано вскинувшись навстречу ему, и тут же, потеряв из вида, опустила руки и замерла, беззащитно стоя на краю крыши.
Внизу просыпался город, привычно сновали чёрные точки человечков, ползали разноцветные жучки машин. Пролетая мимо лица Серафимы, туда отвесно падали капли дождя и исчезали в утренней мгле.
— Значит, коммунисты — это просто борцы с концом света? — неожиданно, ни к кому не обращаясь, сказал Эльф. — Ну что ж, пусть будет так. Так даже веселее. Белка — святая, я ей верю.
Вскоре трое друзей покинули выстуженную крышу высотки, на которой продолжали бесноваться ветра.
Весна наступала. Теплело. Вздулась, как напряжённая вена, Москва-река, взорвалась ледоходом. Поплыли вниз по течению льдины, по которым одиноко бродили чёрные, будто смоляные, галки. Снега ушли мутными водами в подземные лабиринты. Проснулись деревья, незаметно для человеческого взгляда зашевелили ветвями, брызнули навстречу молодому солнцу клейкой листвой, словно миллиарды глаз разом открыли. Слабая городская трава покинула сырые подземелья и вышла на свет, дрожащая и тонкая. Солнце лизнуло горячим языком землю, осушило последние лужи, ещё хранившие воду растаявших снегов. Приближалась пылающая колесница лета.
