В начале мая в полуподвале объявился Йон. Белка, открывшая ему дверь, внимательно оглядела его с ног до головы. На госте был элегантный серый костюм, белая рубашка и галстук. На голове, как и раньше, красовалась растаманская вязаная шапка.
— Ну, привет, — сказала Белка. — Я тебя только по шрамам и узнала. Без тулупа и валенок ты что-то на себя не похож.
Тот широко, как умеют только негры, улыбнулся:
— А я пришёл вас в Африку звать. Поедете? — спросил он, нагибаясь, чтобы не задеть притолоку, и проходя в квартиру.
На звук его голоса из комнаты подтянулись остальные обитатели квартиры. Тимофей радостно взвизгнул, и запрыгал вокруг гостя в каком-то дикарском танце, цепляясь за его руки и пытаясь повиснуть на них. Йон, будто не замечая висящего на его локте мальчика, протянул руку, поздоровался с Эльфом и Сатиром.
— Я тебя уже видел, — обратился он к последнему. — Только ты тогда… — он замолчал подбирая слова.
— Разбирался с жизнью и смертью, — закончила за него Белка.
Йон снова улыбнулся.
— Я принёс коньяк, траву и кофе. Поговорим?
— Можно, — согласились обитатели полуподвала. — Проходи в дом.
— А мне? Мне ты чего принёс? — дёрнул его за полу пиджака Тимофей.
— Тебе — ананас, — сказал негр, — ты любишь ананасы?
— Да. Но лучше б ты принёс мне немного яда для стрел.
— У нас в Дого яды детям до шестнадцати лет не отпускают. Это традиция. Подожди лет десять, тогда сможешь получить хоть ведро самого лучшего яда.
— Нет, ведро это много, — подумав, сказал мальчик. — Мне столько не надо.
— Тимофей, отстань от человека, — оборвала его Белка. — Дай нам поговорить.
Вскоре они сварили в ковшике («Турки нет, извини», — объяснил Эльф) одуряюще ароматный кофе, добавили туда немного коньяка и, развалившись по комнате, кто где хотел, стали приятно проводить время.
Белка, привыкшая, словно кошка, занимать самые высокие места в доме, устроилась на вершине пирамиды из телевизоров. На экране каждого из них в правом верхнем углу, где обычно находятся эмблемы телеканалов, красовались аккуратные маленькие свастики из липкой бумаги. Белка постукивала каблуками по экранам в такт песне «Мой адрес Советский Союз», обжигаясь пила из чашки и временами бросала любопытные взгляды на Йона, который на правах гостя улёгся на диване и, уставившись в потолок, шевелил губами, то ли подпевая, то ли беседуя сам с собой. Сатир, прислонившись к дверному косяку, сосредоточенно набивал папиросу. Эльф, стоял у окна, временами хмурил и потирал лоб, смотрел вверх на небольшой клочок неба, очерченный оконной рамой и унылой стеной дома напротив. Тимофей уговаривал Ленку попробовать кусочек ананаса, доберманша терпеливо сопела и отворачивалась.
Наконец, Сатир закончил свою возню, опустился рядом с диваном, щёлкнул зажигалкой. По комнате поплыл голубоватый дымок. Сатир довольно улыбнулся и передал папиросу приподнявшемуся на локтях Йону. С телевизоров спрыгнула Белка, притащила с собой Эльфа.
— В детстве у меня была книжка, которая называлась «Дом забытых игрушек», — сказала Белка через несколько минут, задумчиво оглядывая горы ненужных вещей, возвышающиеся над ними. — По-моему, мы живём именно в этом доме. Забытые и в забытьи.
— А мне, честно говоря, нравится быть ненужным, — заметил Эльф. — Я всю жизнь желал этого. Чтобы я никому не был нужен и чтоб во мне тоже никто не нуждался. Это свобода…
— Да… — откликнулся Сатир. — Есть понятия равенства и братства. И есть ещё скользкое понятие «свобода».
— Свобода — это осознанная необходимость, — сказала Белка, выпуская изо рта тонкую струйку дыма. — Вот что она такое.
— …Хотя, вообще-то, — продолжил свою мысль Эльф, — полной свободы нет ни у кого и ни у чего. Всё материальное — изначально не свободно, поскольку свойства материи ограничены. Да и пустота — тоже не свободна, потому что не может ни на что воздействовать, как это могут материальные тела. А раз нет полной свободы, то… — он задумался, — то тоска какая-то получается…
— Умный какой! — с ехидцей восхитилась Белка. — Борух Спиноза, не меньше.
— А я думаю, что человек свободен только тогда, когда он действует по любви, — неторопливо произнёс Йон. — Не тогда, когда хочет что-то получить или избавиться от страданий, а просто по любви.
— Тогда это тоже никакая не свобода. Это зависимость, — вставил Эльф.
— Я согласен быть в такой зависимости.
Все задумались, пелена дыма над диваном сгустилась.
— Наш чёрный брат прав, — сказала Белка, словно бы разговаривая сама с собой. — Прав, как… Не знаю… Как первый снег прав… Как звездопад… Как солнце…
— Как смерть… — закончил Сатир.
Всё погрузилось в покой и тишину. Струйки дыма скользили и переливались в воздухе, словно стебли трав под ветром. Их мягкие, невесомые движения навевали спокойные мысли и приятные воспоминания. Сатир и Белка, вернулись в те вечера, что они проводили у потаённого озера, глядя, как восходит над лесом прозрачный молодой месяц и тёплая летняя темнота окутывает всё вокруг. Когда казалось, что отныне всё будет хорошо, что счастье пришло навсегда и времени больше не будет.
Потом они взяли «Архипелаг Гулаг» Солженицына и стали делать из его страниц самолётики. Через час вся комната была завалена маленькими бумажными аэропланчиками. «Аэропланчики, — ласково оглядывал их Сатир, — и на каждом антисоветская пропаганда». К носу одного из них Йон прилепил маленький шарик пластилина. Самолётик, стремительно взмыв вверх, тупо ткнулся в стену под самым потолком и застыл, приклеившись. Вид едва держащейся за стену, словно бы отрицающей закон всемирного тяготения бумажной конструкции, настолько всем понравился, что Тимофей быстренько снабдил всех пластилином из своих запасов и вскоре потолок и стены комнаты были сплошь утыканы самолётиками. Утомившись от трудов, друзья снова выпили кофе и немного покурили. Аэропланчики стали отваливаться. Один за другим, они сначала медленно, как в рапидной съёмке, опускали к земле хвосты, застывали на секунду, словно раздумывая «падать — не падать», и, будто решившись, «эх, была — не была», отрывались от стены и носом вниз шлёпались на пол. Это отчего-то до того смешило покуривших, что весь следующий час квартира стонала от смеха.
— «О, о, о, ещё один упавший вниз», — напела Белка. — Слушайте, Гребень, похоже, тоже баловался травой и самолётиками.
— Они, как дятлы замороженные… Шлёп-шлёп… Шлёп-шлёп… Падают и падают… — задыхаясь выдавил из себя Эльф. — Нет, это невыносимо… Скажите им, чтоб прекратили…
— Замороженные дятлы Солженицына… — сказал Сатир.
— Я не могу больше смеяться, у меня уже селезёнка болит.
— Смотрите, это же шикарное название для натовской эскадрильи: «Дятлы Солженицына»! — воскликнула Серафима. — «Solzhenitsyn woodpeckers» forever!
— Ага, входящей в состав «Ракового корпуса».
— «Cancer corps»…
Раздался новый взрыв смеха, а когда все немного успокоились, Белка вдруг заявила:
— Знаете, а мне жаль Солженицына.
— Что так?
— Он похож на человека, который хотел подстричь своему ребёнку ногти, и случайно расчленил его.
— Зиновьев, кажется, писал: «Мы целились в Советский Союз, а попали в Россию», — сообщил Эльф.
— Все они так… Лучше бы в себя попали, что ли… Снайпера… Чего уж проще, в себя-то попасть. Ближе своего виска нет цели.
Йон поднялся с дивана.
— Мне пора.
И уже стоя в коридоре, он сказал Белке:
— Не знаю, когда я теперь вас увижу. Дел много. Думаю, к октябрю мы сможем переправить вас в Дого. А пока, ждите.
— Хорошо, — пожала плечами Белка, — будем ждать.
И закрыла дверь.
Начались размеренные однообразные будни. Белка играла в переходах на гитаре, зарабатывала деньги. Эльф учил Тимофея всему, что знал. Сатир по очереди присоединялся к каждому из них и безнадёжно томился. Он терпеливо молчал, никогда никому не жаловался, но как-то ранним утром в начале июля, вконец измаявшись от длительного безделья, он не выдержал, растолкал спящих Серафиму и Эльфа и зашептал:
— Люди, лето в разгаре. Июль, а мы здесь… Пошли отсюда! Вернёмся когда надо будет. Ведь не для того же мы живы, чтобы вот так жить, а? Пошли!
Осторожно, чтобы не будить до срока Тимофея, они собрали еду и скудную одежду.
— Тима! — тихо потревожили мальчика. — Пошли.
— Куда? — с трудом открывая глаза спросил Тимофей.
— Ну, пока просто пойдём, а там видно будет.
— Боже мой, угораздило же связаться с идиотами, — по-взрослому ворчал Тимофей. — Ленка, уходим. Придурков опять куда-то несёт.
— Тимофей, не старайтесь выглядеть старше времени. Всему свой срок, — заметил Эльф.
Они вышли пешком за город и, не торопясь пройдя километров пятьдесят, остановились в лесу на берегу небольшой чистой реки. Построили шалаш и стали жить. Дни потянулись красивые и неторопливые, как процессия экзотических улиток. Они ловили рыбу, жарили её на костре, загорали, иногда выбирались в соседнюю деревню за хлебом, спиртным и прошлогодней картошкой, часами валялись в реке на поваленных стволах деревьев. Рядом тихо плескалась вода, будто смеялась над чем-то или, словно ребёнок, говорила сама с собой. Сначала партизаны соблюдали режим дня: ночью спали, днём купались, ели и разговаривали. Потом всё перепуталось и рассыпалось. Каждый стал жить в своём ритме: спал когда хотел, ел когда начинало сосать в желудке, разговаривал с тем, кто не спал. И только купались постоянно. Иногда они даже засыпали, обняв руками толстые суки поваленных деревьев, лежащих в воде. Часто случалось, что Эльф, Сатир и Белка, увлёкшись беседой и передавая друг другу бутылку с вином, засыпали посреди реки на полуслове. Расслабленные руки выпускали сосуд и он, полупустой, не торопясь, как странное послание, уплывал вниз по течению. Потом они спохватывались, но было уже поздно. Нищие окрестные рыболовы ловили эти бутылки в сети и с благодарностью допивали, но революционеры не знали об этом.
