И впрямь уехала в кургузом поезде из четырех вагонов, глядя в узкое оконце на обжитую владимирскую землю, а он все еще сидит над пустой тарелкой с видом человека, назначившего деловое свиданье. Ах, какой светло-рыжий не то золотисто-белокурый, во всяком случае кудрявый, какой бородатый, широкоплечий, тяжелый, точно шкаф, до чего проникнутый русским духом человек подошел к нему со спины и так хлопнул по плечу, что бедняга подскочил, поддав коленом столешницу. Тарелка заплясала, нескоро угомонилась, нависши над самым краем стола и чудом не свалившись. Не в парадную дверь вошел, откуда его высматривали, но с черного, кухонного хода. Уже изрядно разогретый, с румяными губами, лоснящимися от кухаркиного угощенья, бросил на стол голубой берет десантника. Сел с размаху на стул, сразу показавшийся низеньким, ветхим, расшатанным. Основательно поставил ноги в омоновских ботинках с пришитыми сикось-накось язычками. Заговорил басом, исходящим из недр его мощного тела: «Оголтелов… друг ситный… Ваня… прости, опоздал». Достал из глубин камуфляжного комбинезона бутылку, стукнул ею о стол, мало не расколов. Приятель его Оголтелов пришел в себя, вытащил из кармана многофункциональный нож на веревочке и наладился открыть. С кухни вышла справная бабенка, вытирая распаренные руки о передник, встала в дверях, любуясь здоровяком. Нагляделась, очнулась: «Что ж это я… ты, Федя, на ходу кусочек проглотил… сейчас я как следует…» – и бросилась на кухню. Вернулась с подносом, мигом накрыла на двоих. Отныне Иван Оголтелов котировался как друг Федора Стратилатова. Самый тяжелый период его жизни в городе Коврове-Самолетове миновал.
Скучала, Настасья? понимаешь, нижегородские ребята позвали… рейд по захороненью солдатских останков… Нижний Новгород – Новгороду Великому… братанье военно-патриотических организаций. У нас новый товарищ. Снова хлопнул Ивана по плечу, будто гвоздь вбил в стул. Дельный… оружье по лесам ищет. А что его искать – враг до города Коврова, благодаренье богу, не доходил. Если когда кто из военчасти украл и со страху бросил, тогда конечно. Иван находил ржавые звенья тракторных гусениц, в азарте принимаемых им за танковые. После консультаций с понимающими людьми вез на старой детской коляске в пункт приема металлолома. Так был заработан первый сегодняшний, скудный обед. Второй, более обильный, достался Ивану уже от щедрот Настасьи, как сотрапезнику Федора. Да, хорошее пополненье… активный… по деревням собирает гимнастерки, сапоги… Иван, нынче пойдем возлагать цветы к памятнику неизвестному солдату… в четыре часа… школьников возьмем с продленки… вот деньги, купи. Денег дал много. Куплю еды в запас, а то опять уедет, он такой. Настасья, небось, без него кормить не станет… или станет? прямо спросить Иван не смел.
Неизвестный солдат был выкрашен серебряной краской и безобразен на всю катушку. Изваянный в обычный человеческий рост, казался оттого и маленьким, и никудышным. Высокие девочки-шестиклассницы шушукались на Федора Стратилатова, златоглавого, точь-в-точь живая на двух ногах часовня. Мелкие, еще не вытянувшиеся их соученики слушали без энтузиазма вопли экстремиста Ивана. Небось с белым билетом, очкарик. Они не ошиблись. Ино дело горячие головы, ино дело горячие точки.
Отмитинговались, ушли, умеренно намусорив. Серебристый солдатик поставил наземь, прислонивши к постаменту, автомат, воспроизведенный нерадивым скульптором в неправильных пропорциях по отношенью к человечьей фигуре. Присел на ступеньку, отбросив в кусты скудные Ивановы гвоздики, обломанные и белыми нитками подвязанные к стеблям. Посмотрел через речку в поля, вон из города. Отодрал прилипшую к сапогу жвачку и пошел через мост, даже не прогнувшийся от его бараньего веса. Город молчал и молчали дома. Давно не знавшая битв земля не отзывалась на шаг пехотинца. Души незахороненных, в поле брани убиенных, не кружили птичьими стаями над желтеющим ивняком. Солдат выбрался на шоссе и долго беспрепятственно шел по обочине – встречные водители на скорости принимали движущееся за неподвижное. Уже через час с небольшим встрелся ему серебристый летчик в шлеме и унтах, вылепленный, похоже, тем же мастером – скорей ремесленником. Однако смотрелся миниатюрный ас хорошо – как часть серебристого истребителя, штопором ткнувшегося в землю много западнее краев, куда война не долетела. Пехотинец присел к подножью памятника, достал кисет, свернул две самокрутки из валявшейся поблизости газеты «Независимая». У летчика нашлась фляжка, и скоро они уж сидели вместе на ступеньке, отпивая по очереди, затягиваясь одновременно. Пехотинца звали Иваном, летчика Федором. Слово за слово решили они идти странствовать вдвоем, по-братски деля харчи и табачок. Недолго думая, остановили грузовик, водитель коего был изрядно нетрезв, закинули в кузов плохо гнущиеся ноги – и привет.
Безместный священник отец Венедикт сидел в той столовой, близ вокзала, где вышитые скатерки. Настасья, не сообразив, пост у нас или мясоед, подала на всякий случай рыбное. Батюшка относил себя к черному духовенству, был приписан к некоему монастырю, куда наведывался по случаю, а так жил в миру. К полученью прихода единственный путь был восстановить силами будущих прихожан какой-нибудь разрушенный храм, однако отец Венедикт на столь многотрудное дело пока никого не подвиг. Федору Стратилатову говорил: главное не приход, а доход. Федор в душе с отцом Венедиктом не соглашался, но из уваженья к сану не перечил. Хлеб батюшкин подчас бывал горек. Вчера освятил в противоугонных и антиаварийных целях новую машину владельца мясного магазина Олега Старчеусова, и в ночь она тю-тю. Олег, черней тучи, уж садится к нему за стол, а в дверях появляется, час от часу не легче, докучливый Ванька Оголтелов. Господин Старчеусов, слава богу… Вы не в тюрьме… и этот крикун окаянный жив – никто его не сшиб… воскресенье… праздничный сон – до обеда… скорей оба за стол… Настасья, подавай, а я позвоню Марье Петровне – с утра у нее мать соборовал, дважды в год зовет. Марья Петровна, обошлось… обманное виденье… господин Старчеусов, Вы на машине? Нет? а ведь собирались за город… угнали? Пути Господни неисповедимы… поставьте большую свечу… конечно же не знал… вот и Марья Петровна хочет с вами говорить. Ужиха… Марь Петровна Ужова… возглавляет налоговую инспекцию в городе Коврове-Самолетове. Безнадежно махнув рукой, Олег Старчеусов принимается за еду. Иван Оголтелов следует его примеру – платит избавленный Божьим промыслом от узилища.
Эх Настасья, гой Настасья, отворяй-ка ворота: Федор Стратилатов идет. Ну ты, Олег, жох… ты что ж, в батюшкином сне Ивана насмерть задавил, а теперь хочешь от него рыбной котлетой откупиться? нет уж… ты человек богатый… ты теперь об Иване как о сыне родном пекись… такие кадры нам нужны… патриот и вообще голова. Вливайся в ряды военно-патриотического движенья, Олег. Пора наводить порядок… согласен? Как было не согласиться тому, кто несколько часов назад лишился только что купленной машины. Он тут же влился, и вступленье его было обмыто. Иван догадался помолчать – редкий случай. И без того хорошо… сыт и пьян и нос в табаке… тепло, светло и промеж господ.
Шофер остановил трехтонку на развилке и спросил необычных попутчиков: вам куда? Те наугад махнули прямо. «Тогда слазьте», – буркнул водитель. Пассажиры хотели было изменить свое решенье, но грузовичок не сдвинулся с места, покуда серебристые не сошли. Упрямец тут же газанул и скрылся из виду. Ребята поторчали немножко на развилке, ни дать ни взять парный памятник, потом зашагали туда же, следом за ним, направо. Долго ли коротко ли, встретился им стоящий на обочине наполовину облезлый серебристый танкист в наушниках, также в человеческий рост. Постамент изображал башню танка, ствол же грозного орудия стелился по земле. Шедевр этот, по-видимому, был твореньем рук, хорошо известных нашим двоим. Присев на ствол как на завалинку, путники предложили земляку закурить – тот не отказался. Звали его Олегом. Охотно оставил он постамент свой и влился в ряды.
Марь Петровна считает, что вкладом господина Старчеусова как именитого гражданина в общепатриотическое дело должно быть прежде всего восстановленье храма. Мненье ее обязательно к исполнению, иначе налоговых хлопот не оберешься. Выбрать же объект реконструкции мог бы, например, отец Венедикт – ему там и служить. Ну раз Марь Петровна предлагает… конечно, отец Венедикт положит все силы. Испуганные вороны взлетели с непокрытого купола уже восемьдесят лет как поруганной церкви Рождества Богородицы в деревне Кочнёво, полчаса езды от города. Человек успел родиться и умереть – так давно здесь не служили. Ничего, что шел октябрь, ничего, что лил дождь, ничего, что батюшка исповедовал по телефону, ничего, что Марь Петровна наезжала на малый бизнес, ничего, что мясо в старчеусовской лавке шло мимо санэкспертизы. Плевать на все – у темных кирпичных стен появилась надежда. Похолодало, подсохло, забрезжил просвет в тучах, и оттуда, сверху, склонны были смотреть сквозь пальцы на мелочи жизни. Вороны покаркали и замолчали, а рабочие гулко стучали топорами там, поближе к небу. Олег Старчеусов обещал большую премию, если подымут крест к Рождеству, и вторую – если закончат внутреннюю отделку к Пасхе.
