Не падая духом, вознамерился он учредить в городе Коврове музей воинской славы, об открытии коего подал официальное прошенье в горвоенкомат. Бумагу положили под сукно, Иван же на свой страх и риск стал рыскать по лесам и деревням в поисках экспонатов для будущего музея. Читатель имел удовольствие познакомиться с моим героем в момент, когда впервые получил он малую выгоду от затраченных усилий. Далее по тексту.
«Послушай, Олег, – сказал Федор Стратилатов, сидя с ним, с Олегом, за столиком под заботливым взором Настасьи, – Иван растет в общественном мненье, нам это на руку. Восстановленье церкви дело благое, но временное. Взял бы ты его приказчиком на свой заводик там же, в Кочнёве!» – «О Господи, уже все пронюхал, – обреченно подумал Олег Старчеусов, – теперь мне и с того производства платить за крышу». Вслух же произнес: «Добро… чуть поздней… как с тем объектом закончим». То есть после завершенья реконструкции храма. Будущее легендарной личности тем самым становилось обеспеченным, ибо нет у нас предприятий устойчивее теневых.
Да уж, секреты… будто Ужиха про заводик в Кочнёве не знала… как не так. Молчала, не считала нужным раскрывать карты. Предпочитала напустить Федора Стратилатова, крыша – теневой налог. Дала Олегу Старчеусову год налоговых каникул, пусть обрастет. Теперь – стричь. Знала, гада, и любимчик ее отец Венедикт знал, потому туда и рвался. План созданья прихода в Кочнёве промеж ними двумя, котом Базилио и лисой Алисой, давно обсуждался. Ждали лишь удобной минуты, и дождались.
Дождались посеребренные поля, дождалась прозрачная даль первых пробных ударов колокола. Пришел в движенье отрешенный воздух, колеблемый звонаревой рукой. Полетела весть – храм, храм… Божий дом, Божий дом… Уж привезен был на длинной платформе здоровенный крест, и дело стало за малым – водрузить.
В землянке, предусмотрительно вырытой еще до морозов, шустро горел огонь. Железную печурку военного времени неизвестные солдатики подтибрили в сарае у дедушки Николая Федотова – Иван Оголтелов не распознал в ней экспоната, а у старика давно было паровое отопленье. Разношерстный взвод заблаговременно запасся картошкой, свеклой, морковкой и кукурузой с полей. Раздобылись ребята и солдатским котелком, тоже в хозяйстве деда Кольки. Плохо смотрел внештатный сотрудник несуществующего музея боевой славы. Сидели в одних гимнастерках и пели с чувством: бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола как слеза, и поет мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза. Нашлась и гармонь, тоже сороковых годов – парни по всем статьям обыграли Ваньку Оголтелова. Гармониста выдвинули из своих рядов, и водки было – залейся. Новый склад Олега Старчеусова еще не поспел, а под старый сделали грамотный подкоп, к которому всегда тяготела русская военная мысль: он привел свое войско под Казань-городок, он подкопом подкопался под Казанкой под рекой. В общем, зимовали край поля, слушая, как звонарь звонить учится.
У Дуни отопительные батареи подняты на второй этаж. Наверху теплая светелка, откуда можно без конца глядеть вверх по теченью равнинной извилистой речки – сейчас она подо льдом. Отсюда видна Иванова церковь. До Рождества осталось всего ничего, нынче водружают крест. В большом пуховом платке Дуня сидит перед панорамным окошком с двойным стеклом. Под стенами храма точно муравьи суетятся рабочие – тащат, тянут лебедкой, подымают крест. Ветер, налетев, ударяет им о стену, люди пытаются сдержать. Вот он поднят, и вдруг сорвался, упал… плохая примета. Заменили канат, и все по новой. Завтра открывается музей боевой славы – Дуня прозвонила многое множество московских телефонов и выбила. Экспонаты прислали из запасников. Снова крест наверху – удержали, ставят, закрепляют. Ударили в колокол. Снизу сигналит машина. Надо же, режиссер сам приехал… значит, победа – ее условия приняты. Не оставив Ивану ни ключа, ни записки, уезжает в Москву.
Через час по водружении креста в холодную, не отделанную изнутри, наскоро вымытую церковь Олег Старчеусов привез на джипе номер два обоих батюшек – шкодливого отца Венедикта и немногим лучшего отца Георгия. Освятили, повесили праздничную икону Рождества Богородицы и еще парочку. Оставили кой-какую утварь, пообещав назавтра рождественскую всенощную. Весь день подъезжали, подходили люди, кто с образом, кто с вышитым полотенцем, кто с бархатным покрывалом, кто с медным подсвечником. Дарили, обряжали оскверненный родителями храм, выводили корявые записки за упокой их душ. Долго толклись на паперти, по крохам ловя благодать. А перезвон уговаривал: все едино, все едино… в храм идите, в храм идите! И Марь Петровна Ужиха обзванивала мелких предпринимателей, строго прося пожертвований.
Об отъезде Дуни Коробовой доброхоты немедленно сообщили Олегу Старчеусову, во всех душераздирающих подробностях. В сочельник с утра он извлек безутешного Ивана из рабочей бытовки, водворил в комнатушку при новом складе, пока доверив ему учет и ночную отгрузку. А этой не пойми какой всего наилучшего – пусть пробьется, если сумеет. Иван постелил ватник на сетчатую кровать без матраца, завалился одемши-обумши спиной к батарее и проспал до темноты. Спал, и какие-то серебристые привиденья вторгались в его безнадежные сны. Конечно, вторгались, еще бы не вторгнуться – его комнатка была единственным незащищенным местом в новой складской пристройке. Покуда он блуждал в глубинах своего отчаянья, серебристые вынули из-под подушки ключи, открыли железную дверь. И – носить вам не переносить, таскать не перетаскать.
К вечеру в церкви натопили старенькую печку, сохранившуюся от времен, когда в этом зданье помещался склад запчастей для сельхозтехники. Нарубили молодых елок, воткнули в кадушки. Собрали девочек с длинными волосами, одели в белое, поставили поближе к теплу. Отец Георгий располовинил свой хор и прислал четверых. Дедушка Федотов, едва доползши до храма, вживую глазел на то, что видел доселе лишь по телевизору. А тем часом из его избы неизвестные тащили тулупы к себе в землянку. Тулупов было много – по числу ворующих персон. Не надо думать, что старик шил их на продажу и почему-либо не реализовал. Тулупы были ношеные. Просто дед четверть жизни провел караульным в зоне. По графику ему выдавался новый тулуп, а старый Николай Хрисанфыч, как человек хозяйственный в отпуск привозил домой. Или, может быть, новый привозил, старый донашивал – не знаю. Как бы то ни было, в землянке шло сплошное ликованье. Постойте, братцы… нынче ряженые ходят… выворачивайте тулупы наизнанку… вот так.
Проснулся Иван в темноте на голой сетке, телогрейка куда-то сползла. Батарея в морозную ночь здорово остыла, выключателя он спросонья не нашел. В окно глядела любопытная луна, строя рожи. И еще три-четыре рожи заглянули к Ивану. То ли в лунном свете были они такие серебристые, то ли встали из гробов. Самое страшное – пришлецы были шерстисты, точно звери лесные, только голые лица блестели. Заорав как оглашенный, бросился Иван на улицу и бежал до самой церкви. Отец Венедикт даже прервал на несколько мгновений богослуженье, увидавши его, растрепанного. Но, поскольку Иван был в свитере, каких-никаких портках, в ботинках и без головного убора, то замешательство улеглось, служба возобновилась.
Имя-фамилия режиссера: Семен Заховалер. А Дуня, думаете, кинозвезда? в Коврове-Самолетове об этом наверняка прознали бы. Нет, она сценарист. И что имеет предложить режиссеру Заховалеру? патриотический сюжет. Снимать нужно обязательно в провинции – провинция теплее. Только действие происходит на земле, по которой гуляла война. Война не окончена, доколе не захоронен последний погибший солдат… это золотая жила. Герой – юноша призывного возраста, которого не взяли в армию по слабости зренья… но он не хочет остаться за бортом! собирает команду таких же непризывных… ищет по лесам солдатские останки. Кости мы найдем… привезем… нам много не нужно. Ты, Дуня, собираешься участвовать в съемках? что-то вроде помощника режиссера? у тебя же нет соответствующего образованья. Не будь занудой, Сема… сейчас образованье ничего не значит. Я тебе нашла актера-непрофессионала на главную роль. Постарше, но очень моложавый. Такая вселенская скорбь, состраданье в глазах… такая непосредственность! Ладно, женщина… я не расположен спорить. Покуда у нас рождественские каникулы, съездим посмотрим… а пока умолкни.
Настасьин домишко – развалюха из развалюх, щели детскими колготками заткнуты. Вырос сынок, отца не видавши – весь в него. В семнадцать лет пырнул ножом – не до смерти – соседского Витька. Дарился в бега, с той поры не слыхать, два года прошло. Сорок лет – бабий век, а Настасье тридцать восемь. Бывает и на нашей улице праздник, когда пожалует в гости сердешный друг Федор Стратилатов. Нашему ли Федору да тридцать три годка, у нашего ли Федора головушка крепка. Федора не били – хрен его побьешь, сколько с ним ни пили, небось не перепьешь. Кто бы не умел готовить, только не Настасья. Святки, темные вечера – с трех часов сидит Федор за столом, а Настасья все подносит и подносит. Нужна недюжинная сила, чтоб уговорить все ее двенадцать блюд – у Федора она есть. Ну так и бог с ними обоими.
