Вот таким неказистым был внутренний мир этого неказистого постсоветского человека, плотного, краснолицего, одевающегося по моде членов политбюро. Чтобы узнать о нем все, мне хватило полчаса отдаленного «слушания».
Сжатые сроки, положенные Косбергом на решение вопроса, не предполагали изящества и экспромта, так приятного профессионалу, да и сам директор не заслуживал изящества, поэтому я действовал прямолинейно и грубо. Я взял с собой четверых очень крепких и очень тупых ребят, помешанных на сиамских близнецах Брюсе Ли и Чаке Норисе, и под видом госзаказчика из Великого Устюга проник на территорию завода, а затем и в директорскую приемную. Мы выпили по две чашки чая и съели коробку конфет, пока до директора дошло, кто мы такие. Он попытался кричать, и ребятам пришлось повозить его по дубовому паркету. Кабинет был просторный, и после трех кругов по полу понимание пришло — директор выразил готовность внести необходимые изменения в учредительные документы, которые вводили производство в состав наземной флотилии Косберга, или, говоря юридическим языком, ставили заводские активы на баланс госкорпорации «Родина-6», собственноручно подписать и тихо уйти на пенсию.
Эта рядовая история не имеет прямого отношения к Диме. Это всего лишь маленький паззл в мозаике возрождающейся империи. Просто ее окончание соприкасается с Диминым появлением. Я встретил Репу, когда покидал проходную завода, оставив «бобров» следить за легитимным переоформлением документов.
Я выходил из дверей проходной, он вылезал из разрисованного драконами джипа с хромированным кенгурятником — подобием средневекового тарана. Дверь Диме угодливо открывал большой бесформенный человек, дымящийся на морозе, словно свежая куча навоза. Другой навозник, размером чуть больше, исходил испарениями возле капота. Куртка большего человека топорщилась под левой подмышкой, намекая на кобуру, а взгляд блуждал по темнеющему пространству в поисках возможной угрозы. По мне этот взгляд пробежался, не останавливаясь, словно я был барельефом, частью заводского фасада. Мы же с Димой заметили друг друга, причем одновременно.
Я отвел взгляд и попытался завернуть за угол в тихий слабоэлектрифицированный переулок, где бы меня растворил полумрак. Он же, видимо, до сих пор остро нуждался в одобрении одноклассников и товарищей по двору, отчего закричал по-бабьи:
— Витька, стой!
Я чертыхнулся, но повернулся и махнул рукой.
Перед тем, как посмотреть ему в глаза, я пообещал себе не залезать глубоко в его голову, так как не хотел портить воспоминаний о давней дружбе.
— Бухаешь, бл…дь? — спросил он, приблизившись.
Два его приятеля остались стоять у автомобиля. Один достал похожую на кирпич рацию и сказал в нее нечто малоразборчивое. Другой ударил ботинком по колесу, но, видимо, неудачно, так как «ойкнул» и схватился за ногу.
— Бухаешь, бл…дь? — повторил Дима настойчивее.
— Типа того, — ответил я.
— Так я и думал, — Дима окинул меня цепким взглядом, вероятно, производя кое-какие подсчеты. — Неважно выглядишь. На заводе, что ли, работаешь?
— Ну.
— Инженер или конструктор. Угадал?
— А то, — согласился я.
— Наверно, и жена от тебя сбежала. Ну, скажи, что я не прав?
— Не скажу.
Логика у Димы имелась: когда я собирался к директору, то хотел выглядеть именно как инженер-конструктор из уездного города. Потому на мне были серая ушанка из кролика, серое в рубчик пальто до колен, мятая рубашка в крупную клетку и жеваный галстук с окислившейся латунной заколкой. В руке я держал дерматиновый «дипломат», перетянутый пружиной от эспандера для подстраховки, так как один из язычков-замков на «дипломате» не застегивался. Моя внешность располагала к себе мелких жуликов и усыпляла бдительность преступников крупных.
Дима был одет как человек, который сам берет биту, когда надо ударить, и надевает очки, когда надо позаниматься коммерческими делами. То есть в очках с дымчатыми стеклами, в большой черной кепке с висящими, как у таксы, ушами, в зимнем термокостюме «Адидас» и с «дипломатом», который, в отличие от моего, закрывался надежно и был выполнен из легкого пластика, покрашенного под «металлик».
— А ты дела крутишь? — спросил его я.
— Какие уж тут дела, так, делишки, — Дима насторожился и спрятал «дипломат» за спину. — А почему ты спрашиваешь?
Вопрос заставил меня прислушаться. В голове у Димы сквозило, как в туннеле метро, но мысленные потоки были разбиты на два главных маршрута. Одни маршрут назывался «как бы чего отжать», другой — «как спрятать отжатое, чтобы другие не отобрали». По этим туннелям и двигались его мысли туда и обратно, обратно и туда. Достаточно примитивная, но устойчивая и потому часто встречающаяся в безыдейном пространстве система. Психика его выглядела разбалансированной, сильно искаженной эмоциональной рябью. Это могли быть и наркотики, и азартные игры, и истеричная, но умная женщина-манипулятор.
— А почему ты спрашиваешь? — опять повторил Дима, на этот раз он взял выше почти на октаву. — Объясни!
Два навозных дымящихся человека уловили Димину напряженность, переглянулись и попытались зайти мне за спину.
Я не отвечал, и напрасно, потому что в голове Димы плодились неверные и опасные предположения: Витя, ты что, следишь за мной? Причиной агрессивного поведения Димы был иррациональный страх. Самые разнообразные страхи ходили ветрами по стране и преследовали не только людей бедных и маленьких, но и больших. Только у больших и богатых была возможность спрятать свой страх за яростью или высокими воротами загородного особняка. Этот страх заставлял многих терять человеческое достоинство. Чтобы погасить нарастающую паранойю, я мог попытаться отвлечь Репу чем-нибудь либо запугать еще больше. Так как я был в меньшинстве, то решил действовать по первому пункту.
Я сказал ровным усыпляющим тоном:
— Мне чужие дела не интересны. Я закончил работу и иду в баню, у меня горячей воды нет дома.
— В баню? — переспросил Дима.
— В баню, — нежно повторил я. — Русскую. Свежий березовый веник. Две бутылки пива. Хвостик колюшки.
— Хвостик?
Дима повелся, но, чтобы не показаться слабым, прикусил задрожавшую было губу. Соленый рыбий хвостик вызвал в его мозгу позитивные ассоциации, воспоминания о безмятежной юности, когда он пил пиво ради удовольствия в компании преданных друзей и красивых, но верных и не коммерчески настроенных девушек. Пил от любви, а не от страха.
— Колюшки, — подсказал я.
— Неужели той самой? — переспросил он снова, все еще не доверяя мне до конца. — Не слышал я, чтобы в наше время можно было свободно разжиться колюшкой. Сухариков, чипсов и другого говна навалом. А колюшки нет.
— Есть. Мужики безработные на заливе из лунок цепляют на донки, солят, сушат, продают незадорого.
— Без глистов?
— Обижаешь, Дим. Это не китайская кухня.
— А в какую баню ты ходишь? С кабинками, где массаж с пузырьками и шлюхи?
— Я хожу в настоящую. С реальными тазиками вместо дутых твоих пузырьков.
— Экономия?
— Ностальгия.
— Ностальгия… — повторил он за мной. — Понимаю. А одежду у меня там не скоммуниздят?
— Как спрячешь.
— Хорошо, — согласился он и, повернув голову, крикнул бесформенным бабуинам по-девичьи высоко и звонко: — Что стоите? В баню! В баню, козлы!
В бане оказалось необычайно чисто и пусто. Банщики выглядели трезвыми, напуганными и вели себя крайне любезно. Вероятно, это было делом рук и ног Диминых бабуинов, которые успели выставить лишних свидетелей и навести порядок, пока мы с Димой заправлялись пивом у ларька напротив бань.
Теперь бабуины дымились и прели в своих черных костюмах, как два спящих вулкана, в парной. Дима сидел на верхней полке, вцепившись в пивную бутылку, и улыбался блаженной улыбкой.
— Ты не представляешь, Витек, чего я добился. И ты не представляешь, как я устал. Некоторые говорят: «Иди в баню». Они думают, что это ругательство. Они не понимают, Витек, как здесь кайфово. Как мне кайфово, а-а-а… — ему явно не хватало слов, и он многозначительно растягивал звуки. — Типа мне двадцать лет, и у меня еще все впереди. Нет, пусть двенадцать, не двадцать. И мне еще не нужно ни денег, ни баб, ни бухла, и я еще хочу сделать что-то полезное, настоящее. Понимаешь?
Я слушал вполуха, изредка кивал, устроившись двумя ступеньками ниже. Определенно, сейчас он не врал, больше того, он был со мною откровенен, как откровенны сильно пьяные, потерявшие контроль люди или люди трезвые, но почуявшие близость раскаленного утюга возле оголенного живота. Я являлся уполномоченным органом «Родины-6», но еще не был наделен правом отпускать чужие грехи, да и смысл Диминых слов не интересовал меня. Я глядел сквозь его красный, покрытый слипшимися волосами лоб и видел прошлое. Тот злополучный день, когда Дима и Шнейдер, не став будить меня, получили по накладным Снеткова товар, а затем перепродали его группе ребят с характерными мало-охтинскими лицами. Когда Снетков и товарищи гасили меня в моей же квартире, Дима летел на юга, посасывая мартини. Это выглядело как предательство, причем не спонтанное, а спланированное. Я смотрел на детский Димин лоб, и мне хотелось, чтобы это была ошибка обретенного мною видения, но… К сожалению, я не ошибался. Я уже не умел ошибаться.
