Люк снова прячет голову под одеяло.
Он дивится: а может, мотыльки не принимают лампочку за Луну? Может, они выяснили, как далеко до Луны, и просто предпочли самоубийство неудаче. А вы бы что предпочли?
– Куда нам столько сэндвичей? – удивляется Джули.
– Я не знаю, каких хочет Люк, – говорит Шантель. – А Дэвид хочет как можно больше.
– Мы жевуны, – объясняет Дэвид.
Девчонка за прилавком вроде как ему ухмыляется.
– Какой вам нужен фонарик? – кричит им Шарлотта, стоящая у открытой витрины.
– Большой, – говорит Джули. – Главное, не тормози.
– Просто возьми самый прикольный, – говорит Шантель.
Шарлотта корчит рожу и выбирает фонарик – судя по всему, наугад. Приносит его и кладет на прилавок.
– 51 фунт 98 пенсов, – говорит продавщица, проведя фонариком по сканеру.
– Господи Иисусе, – поражается Шантель. – Кто, кроме нас, может потратить в гараже пятьдесят два фунта? Мы даже бензина еще не купили. – Тем не менее она протягивает свою дебитную карточку.
Снаружи по-прежнему дождь.
– Нам лучше вернуться к Люку, – говорит Джули. – Он наверняка беспокоится.
– Почему? – недоумевает Дэвид.
– Мы проторчали в гараже минут сорок, не меньше, – хихикает Шантель.
– Ебическая сила, – говорит Дэвид. – Ты права. Уже одиннадцать часов.
Шантель придерживает свою длинную юбку, чтобы та не волочилась по блестящим оранжевым лужам. Шарлотта идет рядом с Джули.
– Ты в порядке? – спрашивает она.
– Да. Я и не думала, что уже так поздно.
– Мы успеем. Все будет зашибись. Не волнуйся.
– Я и не волнуюсь. – Но Джули чувствует, как к глазам подступают слезы.
Люк ничего не говорит, когда они возвращаются. Он по-прежнему под одеялом. Дэвид и Шантель залезают через заднюю дверь, Шантель пару раз тычет одеяло и предлагает Люку выбрать, какие сэндвичи он будет есть и чем он будет их запивать, но он упорно молчит. В конце концов она сдается и вынимает из сумки пиво. Джули спрашивает себя, а не стоит ли пойти посмотреть, что там с Люком, но все уже в фургоне и хотят ехать. Время уходит так быстро. Она кусает свой сэндвич с сыром и пикулями – обычно Джули не покупает сэндвичи, но сегодня набралась храбрости, – и тут у нее в голове возникает знакомый образ: изготовитель сэндвичей в синих пластиковых перчатках, спрессовывающий куски хлеба на огромном заводе, полном дохлых мух, грязищи и людей, которым платят так мало, что они наверняка подтирают жопу этими синими перчатками.
Она прекращает жевать и застывает с полным ртом. Вот почему она не покупает сэндвичи. Что, если какой-нибудь ебнутый рабочий положил туда «кислоту»? «Кислота» нынче идет по полтора фунта за марку. Не такая уж недоступная цена. О, черт, Джули должна убрать изо рта эту грязную, ядовитую дрянь. Открыв дверь, она вылезает из фургона, сплевывает в канаву и вышвыривает остатки сэндвича. Вернувшись, прополаскивает рот «Рибеной» и прикуривает сигарету.
– Что ты делаешь? – спрашивает Шарлотта.
– Ничего. Я просто выкинула обертку.
– Ты что, не собираешься ничего есть? – удивляется Шарлотта.
– Нет. Может, позже. Я не так голодна, как думала, – говорит Джули.
– Неудивительно, что ты такая тощая, – замечает Дэвид.
– Куда мне ехать сейчас? – спрашивает Джули.
Следующие полчаса или около того она сосредоточенно ведет фургон через Рэдлетт на Уотфорд, следуя указаниям Дэвида. Он и Шантель уминают по три пакета сэндвичей на брата, а Шарлотта забавляется с радио. Люк хранит молчание, и Джули от этого почему-то хочется плакать.
– Приколоти, – говорит Дэвид Шарлотте, когда они едут через Уотфорд.
Шарлотта ловит какую-то местную станцию и тянется за своей расшитой сумкой.
– Я думала, это ты у нас приколачиваешь, – стонет она. – Я даже курить больше не хочу. Меня и так плющит с того сраного косяка, который ты мне дал в Эппинге. Шмаль напрочь разъебывает мне мозг. Мне в натуре пора завязывать.
– Я пустой, – говорит Дэвид. – Вы все гребаные попрошайки.
– Я приколочу, – вызывается Шантель. – Если кто-нибудь подержит мое пиво.
Из задней части фургона доносится шуршание. Люк садится на кровати.
– Я подержу, – заявляет он. – Если ты разрешишь его добить. – Он как-то странно смеется.
– Здорово, кореш. – Дэвид протягивает руку и хлопает его по спине. – Мы все за тебя немного беспокоились. Рад видеть, что ты снова в полной спортивной форме.
Шантель передает Люку пиво. Он тянется в свою сумку за соломинками, которые Джули прихватила с собой, чтобы он мог пить, не снимая шлема, потом втыкает одну из них в банку и принимается яростно сосать.
– Вот так уже получше, – говорит он, закончив. – Эй, Шан, ты, кажется, собиралась приколотить?
– Я, э-э… да, – говорит она. – И приколочу, почему нет?
– Люк? – зовет Джули. Он не отвечает. – Люк? – зовет она снова.
– Я так хочу убиться, – говорит он Дэвиду и Шантель.
Шарлотта смотрит на Джули и поднимает брови. Джули печально пожимает плечами. Она уже не понимает, что происходит. Почему Люк так себя ведет? Почему он ее игнорирует? Почему он так говорит – «убиться», например? И почему фургон полон тошнотворно-сладкого дыма и луковой пивной вони? Почему, черт возьми, Джули этот фургон ведет и куда, на хрен, все они едут?
Люди, работающие в ночную смену в области Уотфорда, звонят на радиостанцию, заказывая песни. В какой-то момент кто-то из пожарного депо просит поставить «Взгляд любви» в исполнении группы «Эй-Би-Си».
– Мать вашу, это круто! – восклицает Шарлотта, прибавляя громкость.
Вскоре все, кроме Джули, подпевают хором.
– Я уже сто лет не слышала эту песню, – говорит Шантель. – Ее постоянно крутили в магазине, где я работала. Она же очень старая, правда?
– Я помню, что она была в «Сливках попсы», – замечает Шарлотта. – Удручающий факт.
– По-моему, она была на кассете, которую все время гоняли в «Крае»? – говорит Дэвид Джули.
– Думаю, она есть на кассете в любом магазине, – откликается Джули.
– А где ты работала? – спрашивает Дэвид у Шантель.
– В «Серфэнд-Скейт» в Бэзилдоне, – говорит она. – А что?
– Надо думать, ты тогда еще не была миллионершей.
Она смеется.
– Нет. Я была полной бомжихой. Жила в лачуге с козлом.
– О да, Лиэнна что-то такое рассказывала, – говорит Дэвид. – Что за история?
Шантель скручивает «штакетину».
– Ну, я не знаю. Бабушка поселилась там сразу после войны. Я, моя мама и ее дружок Роб – мы все жили с бабушкой в крохотной каморе. Роб был конченым «винтарем», но думал, что добьется успеха как автор-исполнитель, и не особо стремился найти работу, а мама горбатилась в зоомагазине возле рынка. Но потом магазин закрылся, и у нее началась типа как депрессия. Роб постоянно тырил ее чеки на пособие, так что ей вечно не хватало денег, даже чтобы съездить на собеседование. А если она и ездила, там всегда оказывался кто-нибудь моложе, кому можно было платить меньше – их и брали на работу… Так что, по сути, они оба были безработными, и мама постоянно лаялась с Робом и пыталась его спровадить; он уходил и на несколько дней оставался у кого-нибудь из приятелей, и бабушка была счастлива – Роб ей не нравился, – но тогда мама принималась непрерывно есть батончики «Марс», мыть и драить все, что можно, и рыдать из-за того, в какой упадок пришли и сад, и дом, и вся ее жизнь, и как она подвела бабушку, раз не может даже поддерживать порядок в ее доме, и все повторяла, что нам скоро придется оттуда съехать – хотя бабушка уже серьезно болела, и мы не могли ее бросить, – и так продолжалось, пока не возвращался Роб. Тогда они «начинали все по-новой». Он никогда не видел ничего дурного в том, что мы так живем, но мама зачитывалась журналами «Хелло!» и «Твой дом и сад» и мечтала о достойной жизни, а еще все время училась икебане и вязанию по библиотечным книжкам. Но всегда все заканчивалось тем, что Роб напивался и растаптывал вязание, а Билли жрал цветы, которые мама забывала убрать… Я рада, что мы избавились от Роба, хотя не удивлюсь, если в ближайшую неделю он нарисуется на Уинди-Клоуз, чтобы и дальше нас с мамой грабить. Он – злоебучий кошмар. Наложил лапу на бабулины сбережения незадолго до ее смерти и постоянно брал у меня в долг, причем так и не расплатился – если не считать бабушку, то в этой лачуге только у меня водились хоть какие-то, блин, деньги. Я вкалывала в «Серфэнд-Скейт» по шесть дней в неделю во время каникул – когда сдавала ВТЕС[45] в колледже, – и в прошлом году скопила на поездку в Испанию с приятелями, но Роб «одолжил» деньги, в смысле «одолжил без спроса», да так мне их и не вернул, и я никуда не слетала.
– Это не по-людски, – говорит Дэвид. – Ебаный урод.
– Он не был плохим человеком, просто безответственным. Так и не повзрослел.
– И все равно это совсем не по-людски. А на что он тратил деньги?
– На наркотики, шмотки, билеты на поезд до Лондона, чтобы найти там потенциальных «агентов», опять на наркотики. Не знаю. У него была другая ментальность, не как у нас с мамой. Мы привыкли быть бедными и неплохо с этим управлялись. Просто не покупали предметы роскоши, да как-то даже и не думали, что когда-нибудь станем покупать. Когда я была совсем маленькая, у нас была Рождественская Жестянка. Мы клали в нее всякую лишнюю мелочь, бабушка тоже кой-чего добавляла, и на каждое Рождество у нас была какая-нибудь вкуснятина и все такое – в дни перед праздником мы выкладывали это добро на стол, просто чтобы полюбоваться. В том году, когда Роб поселился с нами, он изобрел систему долговых расписок, согласно которой мог одалживать деньги из Рождественской Жестянки, если клал в нее расписку и потом возмещал деньги. В конце года там оказалось штук сорок расписок на общую сумму фунтов в сто и никаких денег.
