Когда мальчики собираются у входной двери дома и плотно склоняют головы друг к дружке, я исчезаю за углом и бегу к другой стороне школы.
Они все сидят там, вся группа солдат: на подножке машины, на мостовой, некоторые на подоконниках, свесив ноги — словно животные на камнях, вылезшие погреться на солнце. Они болтают, чистятся, смеются, один даже с помощью иглы латает свою одежду. Загорелые руки, мощная шея под коротко остриженными волосами, небрежная посадка с широко расставленными ногами одного парня из группы меня настолько запутывает, что я не решаюсь вглядеться в него: фотография, хранящаяся в виде комка в моём шкафу, лицо, которое пропало.
Я чувствую как мои щёки начинают пылать и в глазах появляются слёзы.
На спортплощадку въезжает небольшая открытая машина, в которой сидят три девушки; они демонстративно упёрлись руками в свои талии и периодически прыскают со смеху, демонстрируя свои бюсты и бёдра. У солдата за рулём сильные загорелые руки и иссиня-чёрные глаза, глядящие наполовину скучающе, наполовину весело на других солдат, встающих и подходящих к машине. Они бесцеремонно рассматривают и непонятно называя их девушками по вызову, с пронзительными криками вынимают их из машины. Вскоре девушки, прижавшись друг к дружке и хихикая, заходят в школу, а следом за ними идёт солдат с мускулистыми руками. Его руки в карманах брюк и идёт он на сильных, кривых ногах.
«Представь, что они будут делать там», — говорит один из мальчишек, появляясь возле меня у ограды.
«Любовь должна быть прекрасной», — кричит он и что-то швыряет в забор, произведя адский шум.
«Как обезьяны в клетке, — думаю я. — Они ведут себя словно животные. Неужели солдаты не видят этого?»
Они машут мальчишкам, строят гримасы и ведут себя так, словно являются их близкими друзьями.
Я злюсь и завидую всем: моим друзьям, хихикающим девушкам и солдатам.
Что они находят таким весёлым, что они будут делать там внутри, почему царит такое странное, возбуждённое настроение?
Я не думаю о том, другом, что происходило между мной и им. Вероятно девушки получат сейчас рис с изюмом или жвачку.
Ну и что? Я должен идти в город и искать дальше, должен пытаться найти места с машинами, которые я видел с корабля. Я иду на улицу Адмирала Руйтервега, но, внезапно, когда я уже вижу дома и улицы, по которым люди ходят, стоят в очереди перед магазинами на тротуарах или работают у трамвайных путей, то дальше идти не осмеливаюсь.
Нужно ли мне туда идти? Вдруг я заблужусь, или что-то со мной случится? Но я должен найти его как можно скорее, каждый день, когда я его не ищу — день, прошедший впустую. Сегодня он может ещё здесь, а завтра, возможно, уже нет. Я прохожу ещё один квартал и ощущаю, как вырастает мой страх; я разворачиваюсь и больше ни о чём не думая, бегу в сторону дома. Хлопаю дверью, взлетаю вверх по лестнице и останавливаюсь, запыхавшись, в коридоре.
«Хорошо было снова играть со старыми друзьями?» — спрашивает моя мама. Я делаю вид, что не понимаю вопроса и скрываюсь в своей комнате.
Вскоре после этого она осторожно приоткрывает дверь и с беспокойством смотрит на меня.
«У тебя неприятности, Йен? Вы что-то не поделили? Если что-то случилось, то ты должен рассказать мне. Обещай мне это».
Вечером на нашей улице собираются праздновать.
На двух фонарных столбах висят динамики, из которых время от времени в промежутках между весело играющими маршами мужской голос обращается к жителям округи:
«Бросайте все дела и примите участие в сегодняшних торжествах. Будут организованы соревнования с привлекательными призами, будет отдельный стол, предназначенный для этого. Особенно большой вклад внесла всем хорошо известная жительница нашего квартала. Я не могу огласить её имя, но образец её пения вы сегодня услышите».
Снова гремят марши, и затем:
«Я рад сообщить, что герр Веринга согласился открыть празднование своей речью».
В восемь вечера улица заполнена детьми и их родителями, стар и млад — все на ногах. С нашего балкона я вижу людей в синей форме.
«Смотри, бойцы сопротивления», — говорит моя мама восхищённо, минуя небольшую группу девочек, держащихся за руки, многие семьи с других улиц, и среди толпы, тут и там, небольшими группами, люди в форме, затягивающиеся сигаретами и стоящие в ожидании.
«Пошли, — говорит моя мама. — Мы спускаемся вниз, ты уже решил присоединиться к нам?»
Я кривлю лицо.
«Там так много всего, и ты хочешь это пропустить? Ты не участвуй, ты только смотри».
Когда мы выходим из дверей, толпа перемещается в другой конец улицы; дети взволновано бегают сквозь толпу, крича и толкаясь от избытка чувств. Я очень тих и подавлен их дикими выходками, хватаюсь за руку матери, когда мы смешиваемся с толпой, и вообще предпочёл бы вернуться домой. Улица словно осушённый бассейн — вдоль нее протянуты веревки с большими флагами, развевающимися на ветру. Я иду над землёй вдоль высоких стен и ищу выход. На другом конце нашей улицы, неподалеку от школы, я вижу открытое настежь окно в квартире на первом этаже; подоконник искусно задрапированный флагом и повсюду на деревянной раме печальные нарциссы с надломленными бутонами.
Все собираются у окна и выжидающе смотрят. Посреди мелодии музыка с громким щелчком прекращается, гул голосов становится тише и затем затихает вовсе. В окне появляется мужчина в галстуке и с приколотой к пиджаку оранжевой ленточкой. Его лицо напряженное и торжественное.
«Мама, что это за человек?» — шепчу я.
Как такое может быть, чтобы человек был так толст после войны; это, должно быть, очень важный человек.
«Смотри. Я не знаю».
Я молча выдергиваю руку из её руки. Мужчина властно и приветливо осматривается. Перед ним стоит микрофон, по которому он щёлкает пару раз, после чего из динамиков раздаются глухие и скрипучие звуки.
«Дорогие земляки, — кричит он, — соседи, друзья».
Внезапно раздаётся пронизывающий, резкий свистящий звук, заставляющий некоторых людей схватиться за уши. Тут же раздаётся еле сдерживаемый смех, что потрясает меня: как можно так непочтительно хихикать, как можно смеяться?
Пара рук, появившихся из ниоткуда, отодвигает микрофон дальше от мужчины, что вызывает ещё больший треск и шум.
Теперь смеётся даже моя мама…
«Дорогие соотечественники, соседи, друзья. Враг побеждён, наша страна освободилась от немецкого ига, и освободители, — здесь он делает широкий жест рукой, — среди нас. Очень скоро наша любимая королева вместе со своей семьёй вернётся к нам…»
В руке у него бумажный лист, — я очень отчётливо вижу снизу — который дрожит, словно под сильными порывами ветра. Этот словесный поток разливается поверх меня, эти звуки, смысл которых ускользает от меня. Когда он заканчивает и собирает свои бумаги, то на мгновение становится абсолютно тихо, а затем звучит мелодия известной песни.
«У кого нидерландская кровь течёт по венам…»
Мужчина в окне стоит прямо и неподвижно, выпятив живот; вокруг меня слышится всё больше голосов, которые, сначала нерешительно, а затем всё громче и громче, подхватывают песню.
«Мама, почему мужчина не подпевает всем?»
Настрой печальный и торжественный, некоторые вытирают глаза. Песня заканчивается и наступает молчание. Моя мама смотрит на меня и одобряюще кивает, затем подхватывает мою руку и крепко сжимает её. Собака, бегая среди людей, испуганно лает, из-за чего маленькая группа девочек с визгом разбегается; вскоре я слышу громкий, жалобный визг, будто кто-то ударил животное.
«Теперь жительница нашего квартала Мариет Шолтен исполнит „Ave Maria“. Фон Шуберт. Аккомпанирует её отец на пианино».
Мужчина кланяется и его место занимает дочь молочника. У неё ярко-красные щёки, и она неподвижными кукольными глазами уставилась на дома напротив, словно не хочет смотреть на нас. Создаётся впечатление, что стоит она там вопреки своей воли и готова расплакаться в любой момент.
«Вы готовы?» — спрашивает она, пытливо глядя в комнату позади себя. Её вопрос звучит в динамиках. Она кладёт руку на микрофон и виновато улыбается.
Люди доброжелательно хлопают и одновременно звучат начальные аккорды.
«Я хочу уйти, — шепчу я. — Может, мы пойдем?»
Толпа стесняет меня и появляется чувство, что девочка так никогда и не начнёт петь; она вцепилась в микрофон двумя руками, но её лицо словно оцепенело и ничего не происходит.
Неожиданно она начинает петь. Меня словно пригвождает к месту: звуки её голоса словно исходят из моего собственного сердца, камень падает с моей души и освобождает место для восторженного чувства счастья и смелости, которое набухает, становится всё сильнее и поднимается во мне. У меня начинает кружиться голова, и я снова выдёргиваю свою руку из руки моей матери. Ощущение таково, словно что-то раздирает меня на части.
