Чувствовал я себя будто после порки и несколько минут сидел скорчившись, изо рта капала кровь. Да, можно было бы и не мучиться: сначала совершить переход, а потом уже добывать золотые зубы у Фёйя изо рта, но мое решение не причинять девушке лишних мук было твердо: с ней и так предстояло поступить крайне жестоко. Речь шла о слепом переходе, ей достанется в наследство изношенное тело, но совесть мою успокаивало то, что это, по крайней мере, будет тело свободного человека — белого, богача. Слышно было, как под дверью мается Берта. Окровавленный рот распух, его дергало болью, дар речи пропал, поэтому пришлось жестами и хмыканьем объяснять Жанне, чтобы она заняла один из двух стульев. Щелкнул замок на двери.
[117]
Жанна Дюваль
Дата рождения: 1822
Первый переход: 1838
Второй переход: 1864
Дата смерти: неизвестна
Морозным днем незадолго до Рождества тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года, около полудня, в дверь мою постучали. Я в то время жила в комнатушке в Батиньоле, убогом рабочем предместье за парижской городской стеной, — комнатушку я делила со старьевщиком. В тот день я была одна: в свои преклонные годы именно так я проводила почти все дни, лежа на кровати или обтерханном диване в углу комнаты — меня доканывал сифилис. Несколькими месяцами раньше меня парализовало на левую сторону. Даже такая простая задача, как открыть дверь, была мне теперь не по силам.
Когда дверь открылась, я увидела на темной лестничной площадке силуэты двух стройных женщин. Войдя в комнату в своих широких юбках, они оживили ее, точно два пышных букета: лиловые ирисы и белые лилии. Я пригласила их присесть на диван; они подошли к нему с некоторой неуверенностью и только потом приняли приглашение. В жемчужно-сером свете, вливавшемся в комнату через единственное грязное окно, я разглядела, сколь изысканны их туалеты. Чтобы не замерзнуть, они кутались в лисий и горностаевый мех, который не скинули, войдя: хотя в комнате и теплилась печурка, в ней было почти так же студено, как и снаружи. Черты женщины в лиловом скрывала вуаль, которую она не подняла. У другой было юное лицо исключительной красоты: алебастровая кожа, огромные, широко посаженные бирюзовые глаза. Под шляпкой, которую она сняла, оказалась грива каштановых волос, убранных в два шиньона на затылке и завитками спадавших на уши. Волосы другой, как и лицо, прятались под вуалью, а когда я предложила ее поднять, незнакомка крайне вежливо ответила, что предпочтет этого не делать, если я не возражаю.
Посетительницы мои представились. Ту, что отказывалась поднимать вуаль, звали мадемуазель Эдмондой, красавица же назвалась мадемуазель Аделаидой. Говорили они по очереди, робко, неуверенно, едва ли не шепотом, будто потрясенные столь значимым для них событием. Фамилий своих не назвали, но по их поведению, нарядам, манерам и речи было ясно, что они чрезвычайно высокородны и что комнаты вроде той, в которой обитала я, им совершенно непривычны. Дамы выразили облегчение в связи с тем, что наконец-то смогли меня отыскать, ибо ходили слухи, что я уже умерла, поговаривали также, что я уехала из Парижа в свои родные тропики.
— Как видите, я живее всех живых и по-прежнему здесь, — ответила я. — Боюсь, предложить вам я могу только tilleul.
Увидев, с каким трудом я поднимаюсь с матраса, мадемуазель Аделаида предложила вскипятить воду и приготовить липовый отвар. Пока она возилась, я спросила у мадемуазель Эдмонды о причине их визита. Та объяснила, что они поклонницы творчества Шарля Бодлера и решили навестить его музу — женщину, вдохновившую поэта на написание самых великих его стихов. Шарля они, как выяснилось, любили до такой степени, что решили основать общество, посвященное его творчеству, которое, как и следовало ожидать, назвали Бодлеровским. Мадемуазель Эдмонда сказала, что они писали Шарлю на адрес его издателя в Брюсселе, выражая свое восхищение его стихами, но ответа не получили. Тогда они стали расспрашивать его друзей — Курбе, Мане, Шанфлёри, мадам Сабатье и прочих — в попытках разыскать меня. Даже наняли для этой цели частного детектива.
Мадемуазель Эдмонда умолкла, поскольку вернулась мадемуазель Аделаида с чайником и тремя чашками. Я смутилась — у меня не было ни одинаковых чашек, ни блюдец, на которые можно было бы их поставить. Но, судя по улыбкам на лицах молодых дам, чашки мои их мало интересовали. Они рассматривали меня точно диковинку, выставленную в музее, ничего не говорили, ждали моих слов. Я отпила несколько небольших глотков.
— Выходит, — сказала я наконец, — у Шарля появились читатели?
— Да, — откликнулась из-под вуали мадемуазель Эдмонда, — хотя мы не просто читатели: мы поклонники, последователи, ученики. Нас числом немного, однако преклонение наше безгранично. И мы хотим добиться того, чтобы строки его сияли вечно. Мы считаем месье Бодлера безусловным гением.
— Более великим, чем Гюго?
— Вне всякого сомнения.
— Выходит, Шарль был прав. — Я неловко потянулась за куском сахара.
— Позвольте вам помочь, — вызвалась мадемуазель Эдмонда, взяла у меня чашку, бросила в нее сахар, размешала.
— Чего вы хотите от меня? — осведомилась я.
Молодые дамы быстро переглянулись с улыбкой.
— Всего лишь познакомиться, узнать про вас побольше, — ответила мадемуазель Эдмонда. — О вас ничего не известно, кроме того, что сказано в его стихах.
— И того многовато.
— Ну пожалуйста, — произнесла мадемуазель Аделаида, бросив на меня тоскливый взгляд больших зеленых глаз, — мы столько потратили сил на то, чтобы вас разыскать. Расскажите о себе. Поведайте свою историю. Мы сохраним все в тайне. Может, даже сможем оказать вам помощь, чтобы оставшиеся дни вы прожили в большем удобстве.
Я немного подумала.
— Известна вам картина Курбе под названием «Мастерская художника»?
Мадемуазель Эдмонда ответила, что ее в детстве водили смотреть эту картину в Луврский дворец и что многие из изображенных на картине были друзьями ее родителей.
— Могу вам сказать по поводу этой картины одну вещь, которая вам, видимо, неизвестна: когда-то на ней была и я. Я, Жанна Дюваль, простая рабыня, едва владевшая грамотой, оказалась там в окружении самых блистательных сынов Франции — Шанфлёри, Прудона и прочих. Есть на картине и Шарль — он сидит в правом углу и читает книгу. В первом варианте, который написал Курбе, я стояла рядом с Шарлем. Чем я заслужила столь высокую честь? Я была его музой, его grande tacitume, его Черной Венерой. — Я вздохнула, поскольку в памяти начали всплывать вещи, которые я долго пыталась забыть. — Однако, когда Шарль рассказал мне про эту картину, я впала в такую ярость, что на следующий день он поехал к Курбе и попросил убрать меня с полотна, стереть, закрасить. Курбе выполнил его просьбу, но если вглядеться, след моей фигуры все еще просматривается — я, будто призрак, маячу за правым плечом у Шарля, который все читает свою книгу. — Я в упор посмотрела на двух посетительниц. — Я хочу, чтобы именно так меня и запомнили. Как призрака.
— А вам не хочется получить то, что вы заслужили? — спросила из-под вуали мадемуазель Эдмонда.
— Что именно?
— Бессмертие.
— Будь оно проклято.
Собеседницы мои помолчали, а потом мадемуазель Аделаида попросила тоном бесконечно нежным и молящим:
— Мадам, я вас прошу, расскажите нам свою историю.
Ни слова о своей жизни не поведала я никому, кроме тебя, Коаху, но теперь, когда надо мной уже нависала тень смерти, я поддалась искушению снять бремя с души.
— Хорошо, — согласилась я, — только учтите: на это уйдет целый день. История эта полна чудес, во многие из которых вы не поверите. Сочтете меня сумасшедшей, однако уверяю вас: мнение ваше мне решительно безразлично. Если я произнесу что-то, на что вам захочется возразить, попрошу негодование свое держать при себе. А еще вы дадите мне торжественную клятву, что никогда и ни при каких обстоятельствах никому не повторите моих слов и не перенесете их на бумагу.
