– Ну и как вам, кстати? - полюбопытствовал режиссер.
– Кошмар! Голова потом неделю трещала…
– Андрей Львович! - вдруг со зловещей теплотой спросил Ларичев. - Вы хотите закончить институт?
– Хочу… - похолодел я.
– Тогда скажите правду! Последний раз вам предлагаю!
Я снова поглядел на Зэка. Но ее лицо было скорбно непроницаемо.
– Я сказал правду… - словно откуда-то из пространства прозвучал мой обреченный ответ.
– Ладно, Кокотов, идите! - устало махнул рукой Михаил Борисович. - И не наряжайтесь больше хиппи! Никогда. Поняли?
– Понял.
– Шагайте! А мы тут с Зоей Константиновной о зайцах побеседуем, Я ушел…
– И это все? - разочарованно спросил Жарынин.
– Конечно нет. Когда Ларичев уехал, Зэка меня снова вызвала, металась по кабинету, кричала, почти плакала, говорила, что я чуть не погубил свою молодую жизнь. А она из-за меня и этой рыжей дурочки Носик, путающейся с патлатыми негодяями, чуть не лишилась партбилета. Потом директриса успокоилась, села и объяснила, что благодарить надо, конечно, Сергея Ивановича, он позвонил буквально за десять минут до появления чекиста и предупредил об опасности, даже подсказал, как в такой ситуации следует себя вести. И объяснил, что произошло.
А случилось вот что: фотографии карнавала, сделанные Женей, отправили в министерство, а там из них, как водится, слепили стенгазету типа «Здравствуй, лето, здравствуй, солнце!» и вывесили возле профкома. Родители ходят мимо, смотрят, радуются, как их детишки весело отдыхают. И все бы ничего, а тут, будто на грех, в Москве хиппи провели или только собирались провести демонстрацию с политическими лозунгами. Демонстрацию, конечно, прихлопнули в зародыше. Но следом, буквально на другой день, от передозировки икнул хиппующий внук охренительного начальника, чуть ли не члена Политбюро. Вот тогда и завертелось: постановили «покончить с отдельными нездоровыми явлениями в молодежной среде», подняли на ноги КГБ, милицию, добровольные народные дружины. А теперь вообразите, что мог подумать мирный министерский особист, увидав в стенгазете вверенного ему учреждения фотографию самого настоящего, живого хиппи, свившего себе гнездо в детском учреждении? Караул!
– Ну, ты все понял теперь, хиппи? - спросила Зэка, мягко потрепав меня по волосам.
– Понял…
– Ты извини, что я тогда тебе про человека в метро не поверила! Кстати, если хочешь, можешь и на следующую смену остаться - поработать. У тебя какие планы?
– Никаких.
– Оставайся! Я тебе даже немного зарплату прибавлю, как ветерану педагогического труда, - она улыбнулась.
– А Тая останется? - спросил я.
– Нет, не останется. Выбрось ее из головы! Андрей, ты хороший, честный мальчик. Эта девица не для тебя. Поверь! Она уже уехала.
– Как уехала?
– Я ее уволила. По собственному желанию. Вчерашним днем. Кстати, во вторую смену на четвертом отряде будет работать твоя однокурсница. Обиход. Елена. Знаешь такую?
– Знаю.
– Остаешься?
– Спасибо, - кивнул я, - остаюсь…
– Молодец! Но волосы постриги! - Она снова потрепала меня по голове, на этот раз повелительно. - Немедленно!
– Да, тогда и нас сильно тряханули! Я даже постригся с перепуга! - Жарынин с мукой на лице показал двумя пальцами, как срезал любовно отращенные лохмы.
– А я вот иногда думаю, - задумчиво проговорил Кокотов, - если бы не Зэка, меня могли ведь серьезно прихватить, исключить из института, даже, например, посадить…
– Ну нет, сажать вас было не за что! Но анкету подпортить могли…
– Не скажите! - возразил Кокотов, которому почему-то очень дорога была мысль о том, что его могли посадить. - После тюрьмы я бы стал диссидентом, как Солженицын. Моя творческая судьба могла сложиться совсем по-другому…
– Нет, диссидентом вы бы никогда не стали!
– Почему же это? - обиделся писатель.
– А вы помните, что говорил о диссидентах Сен-Жон Перс?
– А он и о них говорил?
– Конечно! Он сказал: диссидент - это человек с платным чувством справедливости. А вы, коллега, не такой. Я в людях разбираюсь. К тому же творческая судьба, особенно посмертная, зависит совершенно от другого…
– От чего?
– От вдовы, например. Когда будете жениться в следующий раз, обязательно имейте это в виду!
– Вы преувеличиваете!
– Нисколько. Вам знакомо имя Григорий Пургач?
– Еще бы! Оно всем знакомо. Когда я бываю в Союзе писателей, на Поварской, всегда прохожу мимо его памятника в скверике возле Театра киноактера, рядом с домом, где живет Михалков. Ну, знаете?
– Вы меня об этом спрашиваете? Я даже был на открытии этого памятника.
– А я один раз выпивал с Пургачом! - гордо доложил Кокотов.
– Неправда! Вы не могли с ним выпивать! - строго возразил Жарынин. - Он умер, когда вы были еще страшно далеки от творческих сфер.
– Я выпивал, конечно, не с самим Пургачом, - сознался писатель, - а с памятником…
– Это другое дело! А вот мне посчастливилось выпивать не с памятником, а с живым Пургачом!
– Не может быть!
– Да, коллега, да! Вы хоть знаете, как и с чьей помощью Гриша из обыкновенного пьющего актеришки превратился в гиганта, в бронзовую легенду эпохи?
– Нет, не знаю…
– Тогда слушайте!
26. История Пургачевского бунта
Памятник на Поварской улице - это на самом деле редкостный артефакт московской монументальной скульптуры. И не только потому, что сваял его не Церетели. Вообразите: лысый бронзовый человек с лицом мыслящего алкоголика задумчиво сидит, облокотившись о ресторанный столик. Перед ним бронзовая бутылка водки и бронзовый же граненый стакан. А напротив - пустой стул, весь отполированный теми, кто усаживался на него, чтобы сфотографироваться чокающимся с легендарным Пургачом…
– Гриша, Гриша… - задумчиво проговорил Жарынин и пустил струю дыма в потолок. - Я знал его. Выпивали… Актер он был, между нами говоря, никакой. Во ВГИК поступил только благодаря внешности: в молодости смахивал на Столярова. Помните? Но таланта Бог не дал. Брали его лишь в правильные эпизоды: справедливый милиционер, честный хозяйственник, вдумчивый партийный руководитель, заботливый старшина роты… Но зато у него была жена, Инна! Поженились они еще студентами - учились на одном курсе. Инна оказалась актрисулькой слабенькой и вскоре ушла из театра редактором на телевидение. Но женщина, доложу я вам, была тектоническая! Даже если бы она была замужем за десятью Гришами, к ней все равно ходили бы любовники. Я тоже как-то смолоду сподобился. Вы никогда не купались в сильный шторм?
– В сильный не приходилось…
– Тогда вы не поймете, что я испытал! Фактически все Гришины друзья и собутыльники, а пить он начал еще в школе, перегостили у нее в постели. Иной раз сидим в Доме кино большим застольем, кутим, балагурим, рассказываем друг другу анекдоты, байки… Вдруг один встает. «Ты куда?» - «Мне надо!» - «Не пустим!» - «Меня женщина ждет!» - смущенно сознается отщепенец. - «Женщина?! - восклицает Гриша. - Это святое! Иди!» Отлучник подхватывается и мчится к Инне. Благо недалеко - десять минут пешком. Жили они в двух комнатушках в особнячке на Малой Бронной. Красота! Да и муж не накроет - он всегда сидел до самого закрытия ресторана. Но Гришу, тем не менее, Инка любила всем сердцем, заботилась, укладывала пьяного спать, выхаживала после запоев, подыскивала работенку: эпизодики в телефильмах, дубляж… Помните, в «Фантомасе» один из бандитов, лысый такой, мерзкий, говорит голосом Пургача?
– Не помню, - сознался Кокотов.
– Ну, не важно. Инна принадлежала к той особенной, редкой породе женщин, которые в ложесна свои допускают многих, но в сердце лишь одного! Так они и жили: он числился в Театре киноактера, но ошивался обычно в ресторане Дома кино. Она работала в Останкине, став постепенно довольно влиятельной теледамой: высокое вещательное начальство часто приглашало ее к себе в кабинет и подолгу беседовало, строго предупредив секретаршу: никого не пускать и ни с кем не соединять. А Гриша в долгих паузах между короткими ролями сидел за своим любимым ресторанным столиком, почти у входа, и наслаждался жизнью. Кстати, особых расходов это не требовало, достаточно было заказать двести водки, легкую закуску и ждать. Ведь каждый день кто-то отмечал что-нибудь радостное: запуск картины, окончание съемок или монтажного периода, успешную приемку на худсовете, премьеру, получение премии или «заслуженного», юбилей, наконец. Случались и скорбные застолья: поминки, угрюмая пьянка по поводу провала на худсовете, «заруба» сценария, неудачи на кинопробах… Да мало ли!
А поскольку Гриша предусмотрительно сидел при дверях, он первым и попадал в этот радостный или печальный пьяный вихрь. Бражничать ему приходилось и с народными артистами, и с великими режиссерами… Даже Андрей Тарковский однажды пожаловался Пургачу, когда поэтотец Арсений Александрович устроил ему выволочку за «Андрея Рублева». Ведь татары у него там сидят не на степных низкорослых лошадках, как положено, а чуть ли не на орловских рысаках. «Не понимают они все настоящего искусства!»- горевал создатель «Соляриса». - «Не понимают!» - соглашался Гриша, подливал гению водочки и, чтобы отвлечь его от грустных мыслей, рассказывал последние интимно-творческие новости Мосфильма.
