Ведут туда, куда ты не хочешь.
Зуттер стоял в обитой желтоватым еловым тесом комнате для прислуги. Олеография на стене изображала святого Антония, проповедующего перед удивленно разинувшими рты рыбами. Свет лампочек — с потолка свисал тюлевый абажур, на ночном столике стояла лампа с абажуром из красной набивной ткани, — казалось, только усиливал полумрак. Он исходил от скалы, поднимавшейся сразу за окном. Не имело смысла доставать из багажа что-нибудь почитать — он прихватил с собой несколько книг Руфи, которые хотел полистать ночью, перед тем как опустить ее прах в воду.
Зуттер открыл чемодан и достал зубную щетку, полоскание для рта и расческу. Там была еще очень большая полиэтиленовая сумка с изображением набора мягкой мебели и надписью ярко-красными буквами: КОНЦЕРТ СТРУННОГО ОРКЕСТРА НА КРЕСЛАХ КЮЙХИ!!! СКИДКА до 60 %!!! Сразу за въездом в ХАЙДИЛЕНД.
В этой сумке была Руфь.
«Комнату для гостей» обещали в доме, у которого его высадил молодой парень, чтобы вернуться на своем эвакуаторе туда, где Зуттер вынужден был оставить свою машину. Молодой человек собирался оттащить ее в ремонтную мастерскую.
Машина отказала сразу за деревней под названием Ширс. Она ехала все медленнее, пока не остановилась у обочины, усеянной обертками от шоколада и жевательной резинки. Мотор никак не хотел запускаться. Зуттеру не оставалось ничего другого, как отправиться за помощью в этот самый Ширс. Единственное, что потрясло автомеханика, алжирца по происхождению, было отсутствие у Зуттера мобильника. Ремонт машины, куда он привез Зуттера на своем эвакуаторе, не представлял для него особых трудностей, правда, поломку он мог устранить только утром следующего дня.
Это означало, что Зуттеру надо было оставаться здесь на ночь, и парень пришел ему на помощь. Чуть дальше находится «Белый крест». По субботам и воскресеньям там устраивают дискотеку, шум которой никому не мешает, так как здание расположено далеко за пределами деревни. А в будние дни здесь спокойно. С задней стороны есть особенно тихие комнаты. Зуттер спросил Ахмеда, с чего это он так заботится о тишине. Ахмед смутился. Он не имел в виду ничего такого.
В глазах Ахмеда Зуттер увидел свое отражение: расстроенный полуслепой старик, такие на своих ржавых тачках мешают дорожному движению. Это впечатление еще усилилось, когда он в присутствии механика долго шарил по карманам в поисках ключей от своей машины, которую тому надо было открыть. Ключи лежали на земле у его ног, Ахмеду оставалось лишь поднять их.
То, что Ахмед на своем эвакуаторе отвез его в очень спокойную гостиницу и обещал после завтрака приехать за ним на уже отремонтированной машине, было актом бескорыстной любви к ближнему или, если он исповедовал ислам, угодным аллаху делом. Багаж старика состоял из обшарпанного чемодана, рюкзака, перевязанного шнуром деревянного ящичка и мешка из-под картофеля, полного камней. Он не решился оставить свой хлам в машине, словно кто-нибудь мог на него позариться. Деревянный ящичек старик не выпускал из рук. Чтобы его легче было нести, Ахмед пожертвовал старику большую полиэтиленовую сумку. В ней он возил свой футляр для лазерных дисков. В эвакуаторе он запустил ненадолго вариации Гольдберга на темы Баха, потом подождал у дверей, пока не убедился, что старик в неглаженых брюках получил комнату в «Белом кресте».
У Зуттера с детства была любимая игра — погружаться в других людей, чтобы взглянуть со стороны на самого себя. Он с превеликим удовольствием напускал на себя карикатурный вид, чтобы угадать, что думает о нем сидящий напротив человек в трамвае. У Зуттера был дар внушать другим мысли, в том числе и такие, до которых те еще не додумались. В истории жизни людей он мог читать даже то, что с ними пока еще не случилось. Но Зуттер уже все знал наперед. И при этом не был пророком. Просто набор мыслей, чувств, волнений, находившихся в их распоряжении, он видел в лучшем раскладе, чем они сами. Иногда его представления приводили к вспышкам мысли, весьма похожим на прозрения. Его внутреннему взору открывался весь ландшафт личности. Он мог этот ландшафт расписать, но не спешил с этим; главное, у него «был» уже этот чужой образ.
Эта способность помогала ему, когда он писал свои репортажи из зала суда. Он без особых усилий угадывал, что происходит в головах незнакомых людей. И если они прятались за представлением, которое он создавал себе о них, это не шло им на пользу. Что касается представлений Зуттера о самом себе, то они были альтруистическими и потому для других слегка жутковатыми: что у него на уме? Да ничего. С какой целью он ими манипулирует? Да ни с какой, в любом случае без всякой выгоды для себя. Напротив: представлениям, которые были ему в ущерб, он втихомолку радовался и даже не без тщеславия полагал, что уж в этом-то его никто не перещеголяет. Неудивительно, что многие предполагали в Зуттере нечто зловещее. Он был вежлив и непроницаем. Людям хотелось понять причину такого его бескорыстия. Но он и сам не находил этой причины и готов был просто изобрести ее, чтобы услужить им. А может, это и было главным занятием его жизни, как для кошки наблюдение за людьми? «Вполне вероятно, что ты личность незаурядная, Эмиль, — сказал ему как-то товарищ по университету, — но слишком уж ты гибок. Ты далеко пойдешь».
Пока что он добрался только до гостиницы «Белый крест». При взгляде на фарфоровую табличку над дверью с надписью «комн. № 6» он вспомнил одно из изречений Руфи: «В такой дыре убьешь родного дядю». В ней выдержал бы разве что мертвец или человек, спящий мертвым сном. «Я позабочусь, чтобы как следует нагрузиться на сон грядущий, — проговорил Зуттер, обращаясь к полиэтиленовой сумке в углу, — не забудь только про скидку. Но не на шестьдесят процентов. Плохое красное вино тоже сгодится. Чтобы забыть то, чего я не знаю. Заглушить память о тебе. Я скоро вернусь и останусь до конца света. Заметят ли, когда он наступит? Внизу, в гостиной, он уже наступил: два человека и телевизор — можно ли представить себе что-либо более безотрадное? Неужто и впрямь конец света? И ничего больше не будет? Бывало, я пытался представить себе, что будет потом. Но что? Если ты знаешь, Руфь, держи при себе. Приготовься к сюрпризам, Зуттер, даже если тебе придется нелегко».
Когда в полутемном коридоре он закрыл на ключ комнату и подошел к лестничной клетке, на него пахнуло таким амбре, что и словами не выразить, — запах поднимался из глубины ни разу не проветриваемого детства.
33
У крайней стойки сидел всего один человек. Вероятно, он был моложе, чем выглядел: высокий лоб с залысинами, пульсирующая вена на виске, тонкие губы и большие синие глаза, слегка остекленевшие. Он сидел, склонившись над стаканом красного вина и отведя лицо чуть в сторону, смотрел на Зуттера и что-то бормотал про себя. Время от времени он повышал голос, тогда взгляд его становился осмысленнее.
— Цетт, — сказал он. — Цетт. Ты понимаешь? Цетт.
Зуттер с удовольствием отошел бы от стойки, да пожалел уже заказанное виски, и потом, даже уйди он к отдаленному столику, этот человек вполне мог последовать за ним. Кругом были сплошь свободные столы, накрытые будто специально для угощения стариков: на каждом кучка бисквитов в упаковке, медовые лепешки и чипсы. Гостиная производила убогое впечатление пустующей днем ночлежки или зала ожидания где-нибудь в Белоруссии. Чуть более светский вид был возле бара. Зеркальная стена, в которой отражалось мертвое пространство, была украшена своего рода деколлажем — изображениями танцующей танго пары, которая, слившись воедино, исчезала в коричневатой пелене. Несколько рядов бутылок с разноцветными этикетками готовы были удовлетворить жизненную потребность в приключениях. Осветительные приборы представляли собой выпотрошенных и высушенных шаровидных рыб, чья пергаментная кожа придавала свету грязновато-желтый оттенок. Рядом был вход в подвал, над ним надпись APACHE TRAIL[47]. Неоновые трубки без света казались хрупкими. По телевизору, висевшему в слегка наклоненном положении в углу, трепыхались какие-то остатки жизни, и Зуттер узнал Game Show, которую Кинасты несколько дней назад прервали в честь его визита. Здесь передача шла почти беззвучно, только для пожилой красотки, которая вручила Зуттеру ключи от его комнаты и снова устроилась за стойкой бара. Казалось, она не слышала то, за чем следила неподвижным взглядом, что, как заметил Зуттер, было следствием какого-то недуга: одна сторона ее лица за толстым слоем косметики была парализована. Значит, когда дама кривила губы, вручая ему ключи, это отнюдь не было выражением неуважения. Она снова сидела, погрузившись в свой немой фильм, озвученный восклицаниями, долетавшими с другого конца бара.
Восклицания, обращенные ко всем и ни к кому, вертелись вокруг все того же Цетта, и Зуттер смог понять, что речь идет не об отдельном человеке, а о команде и о постигшей ее катастрофе. Во всяком случае, у сидевшего за стаканом красного вина это слово вызывало участие, жалобы и обвинения. Нетвердым голосом он требовал сердечного отношения к своему Цетту и объяснял, что Цетт такого отношения недостоин. Похоже, этот Цетт постоянно обманывал ожидания своих болельщиков и тем не менее оставался в центре их интересов. Мужчина проклинал Цетта, считал его пропащим и никак не мог смириться со своей утратой.
