В камере — общак, все — поровну.
Болтаем до поздней ночи. Петруха в пустом углу, чтоб не увидели в глазок, кипятит воду в черной от сажи алюминиевой кружке. В качестве топлива— свернутая в длинный конус газета. Ручка кружки согнута так, чтобы можно было держать ее над огнем ложкой. Дым газеты выедает глаза. Решетка закрыта куском одеяла — тепла в камере немного, поэтому воздух с улицы пускают по надобности.
Стена толстая, больше метра. Решеток — четыре, поставлены вглубь с интервалом в двадцать—тридцать сантиметров.
Снаружи — под наклоном железный зонт. Но если лечь на верхний шконарь на бок и глядеть вверх через все решетки, виден квадратик неба. Верх зонта не заварен, для того чтобы поступал воздух. Стекол нет, вместо них — кусок старого одеяла — «форточка». Ниже, под окном, вровень с первым ярусом шконаря проходит чуть теплая труба. Она греет и создает хоть какой-то уют, поэтому первый ярус — самое козырное место. Там на правах старожила спит Виктор Нахимович. Петруха теперь над ним, прямо у «решки». Прохладней, но зато свежей.
Открываем «форточку». Газета догорает, больше газет нет. Вода все не кипит.
— Нахимыч, давай одеяло.
Терняк достает из-под матраса клок одеяла, с треском отрывает полоску и мигом сворачивает в конусную свечку— «факел». Свернутый в такую форму, он горит медленно, экономно и с максимальной отдачей. На воле ни за что бы не додумался.
— Все... Гаси.
Терняк выхватывает из рук Петрухи «факел» и гасит под краном. Сбивает отгоревшую, обугленную часть, разворачивает и кладет под матрас.
— Если менты на шмоне обгорелый край увидят, могут в трюм посадить. А так — портянки. Портянки не отнимают. А вот кружки надо сразу чистить, — поучает он меня.
— А когда эта тряпка кончится, тогда что жечь? — интересуюсь я на всякий случай. — Так ведь и до своего одеяла дойдешь...
— На то она и тюрьма, чтобы рогами шевелить. Петруха, расскажи новичку, где мы дрова берем, хе-хе.
— Раз в неделю водят в баню. Берем с собой все одеяла и эту драную половину. Сдаем в прожарку на пересчет. Обрывок тоже считается за единицу. На выходе получаем другие, тоже на пересчет, только целые. Одно одеяло в камере всегда есть лишнее. Им и топят. На неделю хватает.
— Откуда лишнее?
— Человек, когда на этап уходит, оставляет. Тебе тоже придется, это в тюрьме — закон.
Между чаем с пряником и сигаретами «Прима» знакомлюсь с особенностями местного быта. Почти как в фильме «Джентльмены удачи»: хороший коридорный — «попкарь». Плохой — «хуйло». Звонок — «фуганок». Фуганок, потому что по-тюремному сдающий, предающий или вопящий о помощи называется «фуцман». Броситься на звонок и в случае конфликта звать коридорного — «фугануть». Отсюда и название. Такой же глубинный смысл и у других. Швабра — «гитара». Заначка — «курок». Ложка — «весло». Решетка — «решка». Пол — «палуба». Унитаз — «светланка». На воле не запоминается, а в тюрьме — легко за один вечер.
...Ботинки — «коцы». Штаны — «шкеры». Рубашка — «шаронка». Пиджак — «лепень». Сапоги — «прохоря». Носовой платок — «марочка». Карты — «стиры». Грязный, неумытый, глупый мужичок — «черт». Место под шкона- рем — «шахта». Самая низшая градация «черта» — «шахтер». Ниже уже только «дырявый», «петух», «обиженник» или просто и ясно — «пидор».
Знакомство с языком проходит легко и естественно. Не в виде экзамена или урока, а просто потому, что Нахимыч с Петрухой говорят на нем уже давно и непринужденно. Оттого и мне все понятно.
...Пьяница — «кодцырь». Девушка — «бикса». Передача — «дачка». Нелегальная передача — «грев». Обман — «фуфло». Брага — «сапогуха». Лампочка — «солнце». Зубы — «цанги». Руки — «царги». 1лаза — «шнифты». Ноги — «ходули». Уши — «лопухи»...
Очень понятно и содержательно.
Рассказываю о вольной жизни, про общих знакомых, про ресторан, в котором ни я, ни Нахимыч уже давно не работаем. За последние годы он открыл в городе еще несколько. Все они считались лучшими и самыми модными. Рассказываю про них и еще про что-то, от чего у Нахимыча на глазах слезы. И ему, и Петрухе, и мне становится теплей. Стены тюрьмы расходятся, и мы вместе с дымом мыслями улетаем каждый к своему дому. А в нем так хорошо, так легко и не тревожно. Минует полночь. Расселяемся по шконарям: они — по привычке, с маленькой радостью еще одного перечеркнутого крестиком дня, я — с чувством грустного новоселья.
...Волосы — «грива». Голова — «жбан». Наколки — «пор- тачки». Симуляция — «мастырка». Сошел с ума— «погнал». Притворился — «закосил». Покончил с собой — «актировался». Умер — «крякнул»... И только мама везде, даже здесь, — «мама».
Утро возвестило о своем наступлении грохотом поочередно открывающихся дверей. Дошло до нашей.
— Стройся! Дежурный, докладывай.
Все трое встаем в ряд.
— Гражданин начальник! Камера в составе трех человек к вашему приходу построена. Дежурный по камере подследственный Терняк.
Майор с красной повязкой на рукаве переступает порог, окидывает глазами камеру, потолок, решетку и безразличным тоном повторяет:
— Тридцать восьмая... Трое.
Делает пометку в журнале и выходит. Сопровождающий старшина с силой захлопывает дверь.
— Это что, как в армии? — спрашиваю у Терняка.
— Хуже. Не дай бог не успел вскочить со шконаря. Могут запросто пять суток дать.
— А кто дежурного назначает?
— Сами. Здесь в маленьких камерах дежурным быть не западло.
— А в больших?
— В больших всегда — «черти». Или «петухи».
Через час завтрак. Открывается кормушка, просовывается рожа баландера. Драматично и спешно спрашивает:
— Новиков есть?
— Есть, есть...
— Ему малява.
На пол падает плотно скрученная, заплавленная в полиэтилен записка с надписью — «Х-38. Новикову».
— Эй, баланда, больше никому нет? — бросается к кормушке Петруха.
— Нет, нет... Держи шлюмак.
— Передай это в 26-ю хату, — сует что-то в руку баландера Петруха.
— Подожди, не сейчас... Возьму, когда посуду собирать буду.
Диалог прерывает крик «попкаря» из глубины коридора:
— Эй, чего там распизделись! Давай корми наскоряк, а то сейчас черпаком вдоль хребтины охуячу!
Содержание реплики понятно — «кормушка» с грохотом захлопывается.
Присланную маляву читаем вслух и вместе — послание из женской «хаты», веселое по содержанию, с предложением дальнейшей переписки.
— Здесь, если ни с кем не переписываться, с тоски сдохнешь. А так и время летит быстрее, и хоть ждешь чего-то. От завтрака до обеда. От обеда до ужина. Глядишь — и день прошел, — поясняет Терняк, — главное, по делу не писать — может спалиться или баландер сдать. А так, пургу мети... Их это не интересует. Но за тобой, Новик, будут глядеть во все шнифты, поэтому пиши про любовь, хе-хе. Бедным бабам здесь без этого — вообще тоска.
Над нами, этажом выше — тюремная больница. Палаты — камеры, набитые битком. Есть все — от симулянта до сифилитика. Нам повезло больше других: над нами — женская. Вечером, когда стихает шум, можно, ударив кружкой по толстенной канализационной трубе, пригласить даму для разговора. Говорить надо в кружку, припечатав дно к этой самой трубе. В нее же слушать, повернув обратной стороной, дном к уху. В общем, тюремный телефон. Главный телефонист — Петруха. Содержание разговора ни одному проводу не вынести — только этой, видавшей виды, бесстыжей черной трубе. Кроме всего, от нашей решетки наверх ходит «конь» — еще один вид почтовой связи и мелкой продуктовой доставки. Один «конь» — наверх. Другой — на соседний корпус. Третий — на камеры нашего этажа. Изобретение простое и по- своему гениальное.
«Конь» — это витая капроновая нить, закольцованная на прутьях решеток сообщающихся камер. Что-то вроде велосипедной цепи, только огромной длины. Капроновая нить — распущенные носки из синтетики. В нижнюю камеру «навести коня» довольно просто. Для этого опускаешь один конец, его подхватывают, перекидывают через прут. Опускаешь отдельную нить. Конец подвязывают к ней. Затягиваешь его наверх, перекидываешь так же через прут, связываешь. Получается кольцо. Привязываешь маляву, пачку сигарет, спички, что-то нетяжелое из еды. Перебираешь нить— «конь» поехал вниз. Внизу отвязывают, если понадобится, могут послать что-то взамен. Если руки до крайней решетки не достают, для этого есть «кочерга» — плотно свернутая в трубку газета, загнутая на конце как трость. Газету перед скруткой мажут разведенным в миске черным хлебом. Схватывается насмерть. Ею принимают, ею и выталкивают груз за решетку.
«Конь» на соседний корпус — это сложнее. Но в тюрьме ничего невозможного нет. Изобретение многовекового коллективного разума еще более гениально в своей простоте.
Из газеты по той же технологии скатывается плотная, очень ровная длинная трость толщиной с мизинец. Высушивается, мажется маргарином и закатывается в другую газету, каждый виток которой пропитывается хлебной болтушкой. После этого штырь вытаскивается, и получается трубка. Далее делается стрела — тонкий легкий конус. К нему привязывается конец аккуратно свернутой в бухту нити. Длина бухты — метров двадцать—тридцать. «Стрелок» садится на верхний ярус и попытка за попыткой стреляет в решетку камеры соседнего корпуса, о чем ее обитатели заранее оповещены и ждут точного попадания. Делается это ночью, когда по двору тюрьмы охрана уже не слоняется. Попавшая в цель стрела застревает в решетке. Ура! Первая часть выполнена. Нить затягивают в камеру, перехлестывают ее через прут решетки и «отстреливают» назад. Если попытка не удалась, терпеливо и аккуратно сматывают, и — все сначала. Иногда на это уходит целая ночь. Если в одну ночь не удалось, повторяют в следующую. Наконец «велосипед» готов. Днем его практически не видно. С наступлением сумерек по нему идет почта, сало, колбаса, табак. Простой обмен — кому что нужнее. Охрана периодически обрывает «дорогу» баграми, но через два-три дня все возвращается на круги своя. Раз в десять дней в камерах повальный шмон. Приходится, заслышав топот сапог и грохот дверей, рубить концы самостоятельно, «кочергу» и трубку ломать и топить в гальюне. А на следующий день поднимать базар о том, что, мол, получили не все положенные по конституции газеты, и грозить жалобами прокурору. Обычно после этого в обед открывается кормушка, и в камеру влетает пачка «Правды», «Известий» или «Советской России» с пожеланием:
