— Новикова отдельно, — командует майор с повязкой.
Ведут в такой же бокс, что и с тараканом.
Через два часа грохот баланды — завтрак. В кормушку рука просовывает полбуханки хлеба, миску перловой каши и маленький алюминиевый черпачок — подобие ложки. Следом — другая рука с мерником-наперстком.
— Подставляй пайку или шлюмак.
Подставляю шлюмак. Из наперстка плюхается чайная ложка сахара, и кормушка захлопывается.
Значит, время семь утра.
Каша — гадость редкая, но другой не будет. Ем, черпая казенным «веслом», ножка которого до того коротка, что пальцы окунаются в кашу. Через час опять грохот засовов — проверка. По гулкому коридору обрывки фраз и гавкающие голоса:
— Встаем, хорош кумарить!.. Отвечаем имя, фамилию, статью! Из камер не выходить!
Открывают мою. Выкрикивают фамилию.
Отвечаю, как положено.
— Нехуево ты здесь устроился, один сидишь, кайфуешь!.. — юродствует майор, рисуясь перед двумя рядовыми. — Может, песню какую про тюрьму сочинишь, а-га-га!
После этих двух часов относительной тишины слышится лай собак — прибыл конвой. Народ начинают выгонять на шмон. Меня — со всеми вместе. Начальник конвоя — злющий, орущий и дико матерящийся старший прапорщик по фамилии Зас. Шмонает лично, издеваясь и поминутно всех оскорбляя.
— Сегодня не повезло, сегодня этот пидор Зас, — тихо говорит кто-то рядом, — ничего обратно пронести не даст.
Тем, кто едет на суд, что-нибудь да и передадут родственники. Обычно конвойные закрывают на это глаза или за две-три пачки сигарет разрешают взять что-то из еды в камеру. Но только не при этом начальнике.
Народ нехотя скидывает одежду, выполняя команду: «Раздеться догола!» Влетает Зас.
— Хуля блядь, суки ебаные, ни хуя не шевелитесь?! Давай короче, а то собак сейчас натравлю, чтоб вам яйца поотгрызли! Не ясно, что ли, сказал?!
Процедура ускоряется не намного.
— По одному, блядь, ко мне! Приседаем, ебана в рот, три раза! Ягодицы раздвинуть! Пасть раскрыть, блядь, язык к небу! После этого быстро одеваться и — к другой стене! Пошли!
Я в середине очереди. Спешить на обыск к такому начальнику конвоя не очень хочется. Смотрю за процедурой. Арестантов много, времени в обрез, поэтому в стороне начинают шмонать еще двое конвойных. Эти — не так злобно и дотошно, поэтому пытаюсь попасть к ним.
— Эй, длинный, а ты хуля там, блядь, ебана в рот, мнешься, давай иди сюда!
— Я не мнусь, а дожидаюсь очереди, — зло огрызаюсь я.
— Ах, блядь, очереди?!. А ну давай в сторону, шмотье на отдельный стол! — заорал он диким голосом, посинев от натуги.
Все обернулись.
— Ты, Новиков, не выебывайся, делай, что говорят, — раздается из-за спины голос майора с повязкой.
Голышом иду к отдельной лавке. Бросаю вещи. Со злобной мордой подлетает Зас.
— Я сейчас, блядь, рапорт напишу, что шмон задерживаешь, получишь, ебана в глаз, пятнадцать суток! Присядай три раза!
Выполняю команду.
— Рот открыть!
Открываю рот.
— Хуля ты его там наверху открываешь, мне снизу ни хуя не видно! Присядь!
Вопящее существо ростом чуть выше моего пупа, поэтому ему не видно. Приседаю. Вокруг вертится собака.
— Кругом! Одевайся!
Грузят по воронкам, поехали. Слава богу, начальник конвоя в другой машине. Закуриваем сигарету, пускаем по кругу. В кузове темно.
— Ты смотри, сука, доебался как до человека... — начинает кто-то разговор.
— Этого пидора на воле сколько раз уже пытались замочить. Никак не могут — везучий, падла.
Обитателей и попутчиков сегодняшнего рейса развозят по судам. Меня — на допрос в управление. Целый день — для протокола. Обещают со следующей недели никуда не возить, допрашивать в тюрьме.
— Буду теперь часто ходить в гости, — прощается следователь Онищенко.
— Милости просим.
Весь день ничего нового. Вечером возвращаюсь в тюрьму уже в другой компании. Кому-то дали срок, у кого-то отложилось до завтра. Народ обсуждает приговоры и думает, как при таком конвое пронести в камеры еду и сигареты. У меня ничего нет, поэтому иду спокойно. Думаю о том, что пусть допросы хоть каждый день, но без таких вот выездов.
Опять сортируют по камерам. Стоим вдоль стены, ждем переклички. Вбегает майор.
— Всем в сторону! Отошли к стене!
Повернувшись, орет кому-то:
— Заносите!
В двери протискиваются двое рядовых с носилками. На них сидит, держась руками за коленки, мужик с «пересиженным лицом» в полосатой робе. Штаны высоко закатаны. От колен до щиколоток— бинты с кровавыми пятнами. Проносят мимо нас и ставят перед выходом из корпуса. «Полосатик», глядя перед собой, монотонно, хриплым голосом материт все на свете и качается взад- вперед, хватаясь за щиколотки.
— Прострелили копыта, суки ебаные... петухи кашкарские... м-м-м...
Конвойные молча стоят рядом.
Между стоящими у стенки шепот:
— В побег, что ли, шел?
— У нас подстрелили или привезли?
— Наверное, где-то на этапе.
Полосатик поворачивается к нам одной головой.
— Ну что, желторотики, смотрите, полосатой робы не видели? Подогрейте хоть децл — на больничку везут.
Народ зашарил по котомкам, доставая кто что может.
Конвойный останавливает:
— Белиско не падхады!
Полосатик задирает голову на конвоира.
— Хуля ты, чурка ебаный, — «не падхады!» Поднеси тогда сам к мужикам. Люди подогреть хотят, а ты... Ни хуя, что копыта заломаны, сейчас вскочу, нос тебе, сука, откушу! Поднеси, поднеси, пару пачек-то дам.
Конвойные озираются. Майора нет.
— Па аднаму падхады, толка быстра!
В носилки летят сигареты, конфеты, спички.
— Благодарю...
Полосатик выбирает несколько пачек с фильтром и сует солдатам. Те спешно прячут по карманам и за пазухой.
Любопытные пытаются задавать вопросы: откуда?., что случилось?., куда везут?.. Через длинную паузу всего один ответ:
— Эх, мужики... Зря вы, бля буду, сюда заехали. На хуй она вам эта тюрьма!
Выходят еще несколько солдат. Открывают дверь, конвойные хватают носилки. Пошли.
— Благодарю, мужики, — грустно и хрипло урчит полосатик. — Давай, начальник, кантуй, в натуре, помягче — не дрова везешь...
Всех быстро разводят по «отстойникам». Остаюсь один — мой «стакан» занят. Ищут куда меня определить. Сидеть придется до вечерней проверки — это часа четыре- пять.
Какой-то старшина спрашивает у майора:
— Куда этого?
Тот перебирает папки с личными делами.
— Закрой пока в «девятку». Сейчас этап отправим, что-нибудь освободится.
— Может, в общую?
— В общую нельзя — в деле предписание.
Ведут куда-то дальше. Коридорный с силой открывает дверь, хлопая ею себе по груди. Камеры ему не видно.
— Заходи быстро.
Шарахает дверью мне в спину, вбивая внутрь. От представшей картины на миг теряю дар речи. Вонючая, сырая, дымная душегубка. Напротив двери, на возвышении, гальюн. На полу не то вода, не то моча. В камере четыре полосатика. Двое сидят на лавке в глубине. Один стоит на четвереньках со спущенными штанами, упершись одной рукой в возвышение, другой рукой держит пол буханки хлеба и, отрывая кусками, жадно ест. Глотает, почти не жуя. Сзади к нему пристроился четвертый. Больше всего шокирует не это. А то, что ест, не обращая ни на что ни малейшего внимания. С хлопком двери он поднимает на меня глаза и задирает рожу мертвенно-бледного цвета, всю в синяках. Сам худой, как скелет. Тот, что сзади, бьет его по хребту. Опущенный вскакивает, натягивая полосатые штаны. Его качает, он неестественно оборачивается вокруг себя, падает и отползает под лавку.
— Здорово, мужики.
— Вот ни хуя себе!.. — ржут двое в углу. — Ты как сюда попал, парень?
Поворачивается к соседу и уже серьезно говорит:
— Нет, ты посмотри... В натуре, на этой тюрьме все перееблось — первоходов к полосатым сажают!
— В натуре, бля буду...
— Щас очухаются, прибегут за тобой — попкарь, по ходу, хаты перепутал. Присаживайся, покури. Ну-ка, Зинка, прижми копыта!
Присаживаюсь рядом. Прямо подо мной, под лавкой, опущенный «Зинка». Лежа на боку, доедает хлеб, держа крепко двумя руками. На вид ему лет пятьдесят.
— За пайку чего хошь изладит, — тычет пальцем вниз мой сосед по лавке и с силой бьет пяткой Зинку в лицо.
Закуриваю, пытаюсь понять, почему запихнули сюда. Выяснять нельзя, выходить нельзя, виду подавать тоже.
— Как зовут?
— Александр.
— Кем по жизни на воле был?
— Музыкант.
— За что попал?
— За песни.
— Ты не Новиков?
— Новиков.
— Вот, ни хуя себе! Вот, в натуре, земля — матушка тесная!
На душе становится легче.
— Ну-ка, пошла на хуй, крыса! — пинком выбивает из- под лавки Зинку третий. — Иди на парашу!
— Меня Колян зовут, — протягивает руку тот, что сидит рядом.
Двое садятся напротив на корточки.
— Макуха.
— Вовка Седой.
Коляну за пятьдесят. Эти двое чуть моложе. Все трое в новой полосатой форме.
— Этапом на Гари идем с Владимирской области. Здесь у вас пересылка, пару дней перекантуют и дальше.
