— Нате, суки, зачитайтесь!..
После утренней каши за мной приходят.
— Новиков!.. Без вещей на выход.
На пороге улыбчивая, молодая женщина в погонах рядового.
— Валька. Хорошая тетка, — шепчет Терняк, — на отпечатки и на следствие водит.
Идем через коридоры, лестничные пролеты в другой корпус.
— Куда ведете, не на расстрел?
— Рано. Сначала сфотографируем.
Фотостудия — помещение камерного типа со стоящим в центре треногим аппаратом и кашляющим фотографом.
— Сидеть, не шевелиться, глядеть прямо в объектив. По команде повернуться в профиль.
Снимок, вероятно, очень удался. Судя по тому, сколько раз конвоиры и работники тюрьмы его обрывали с личного дела, фотограф уловил главное— великую разницу между внешностью вольного и подневольного. Перефотографироваться пришлось без счету раз, а растиражированные и увеличенные снимки моей лысой физиономии пользовались большим спросом на Арбате.
Вошел какой-то старшина.
— Ну что, Новиков, пойдем на пианино играть? На воле играл? У нас тут лучше, хе-хе... Такие пианисты бывают — у-ух... Пошли за мной.
Отпечатки пальцев снимают неторопливо и тщательно. Палец держат двумя руками, прижимают к доске, обмазанной черной липкой краской. Покатывают как сосиску, затем плотно прислоняют к бумажному листу, в место, очерченное квадратиком. Под каждым — наименование пальца и руки. Документ подписывают и подшивают к делу, после чего дают кусок мыла с дустом.
— Отмывай. На сегодня все.
На обратном пути пытаюсь что-то спросить у конвоира Вали.
— Не разговаривать, а то ключами как дам по башке!
Женщина, безусловно, добрая — только пообещала. А ключи — величиной с гаечные.
Наша камера по отношению к другим имеет очевидное географическое и техническое преимущество — находится в тупике, в самом конце коридора, а потому любые приближающиеся шаги слышно издалека. Внизу, во дворе — тоже тупик. Поэтому охрана под окнами показывается редко. Кроме того, не в каждой камере решетка и зонт позволяет «навести коня», основная задача которого — доставка переписки между подельниками, содержащимися в интересах следствия в строгой изоляции, в разных корпусах. Но почта и телеграф работали, и за несколько дней можно было отыскать друг друга. Через нашу камеру проходил «Великий почтовый путь» спецкорпуса. Первый почтальон — баланд ер. Второй — Петруха на «верхотуре». Потом через соседний корпус — в следующий. И так далее, пока не попадет к адресату или к операм. Часть маляв пропадала или падала подобно птицам, на дальнем перелете. Но что-то доходило, а потому всегда была надежда.
После обеда опять пришла добрая Валя. Улыбаясь и постукивая циклопическими ключами, возвестила:
— Новиков... Без вещей. В санчасть.
— Попроси колес, сонников попроси... Скажи, спать не можешь, — в самое ухо шепчет Нахимыч.
— Этаминалу натрия попроси, — шепчет в другое Петруха.
Врач — милый молодой дядя в белом халате поверх формы.
— Венерическими болезнями не болен?
— Нет.
— Какими болел? Жалобы на что-то есть?
— Есть. Сплю плохо...
— Туберкулезом не болел?
— Нет.
— Сифилисом, желтухой?
— Нет. Все нормально. Только спать не могу.
— Колес надо? Так и скажи, мол, надо колес, хотим в камере раскумариться. Правильно я говорю?
— Не совсем.
Доктор слушает сердце, легкие, смотрит в горло и делает заключение:
— Здоров. Раз хочется кайфовать — значит, здоров.
Склоняется над журналом и что-то размашисто пишет.
— За что попал-то?
— За песни.
— Погоди, так ты тот самый? Так остригли, что и не поймешь.
— Тот самый.
— А-а-а... А я-то думаю, чем на обычного не похож? Песни знаю, очень нравятся. Чай будешь?
— Ради такого случая.
Через полчаса беседы вызывает Валю.
— Что, говоришь, спишь плохо? На вот, никому не показывай, — сует мне в кулак упаковку из нескольких таблеток, — если вдруг заболеешь или мало ли чего — просись на прием в санчасть. Скажешь, доктор так велел.
Помня нрав конвоирши, обратно иду молча. Неожиданно в спину:
— Ну что, какую болезнь нашли?
— Сифилис и бешенство.
— Сейчас как дам ключами по башке!..
Вечером, после проверки, «раскумариваемся». Все трофейные таблетки — на полкружки кипятка. Пьем по кругу.
— Не-е, с шести таблеток приход не поймаешь, — глубокомысленно заключает с верхнего шконаря Петруха. И все проваливаемся в сон.
Утром из решеток соседнего корпуса крик:
— Эй, на спецу!.. У нас шмон! Сейчас к вам идут, «коня» рубите!
Рвем концы, ломаем кочергу. Ступень — в ножку кровати. Бритву — в хлеб. Иглу — в маргарин. Малявы, полученные с утренней баландой, — на огонь и — в раковину.
Грохот сапог приближается.
Распахивается дверь. Полный коридор людей в форме. Некоторые камеры открыты — шмонают по нескольку одновременно.
— Выходи на коридор! Лицом к стене! С собой ничего не брать!
Взвод врывается в нашу каморку и начинает, разбрасывая, переворачивая и распинывая ногами, «проводить плановый досмотр».
— Предлагается выдать запрещенные предметы добровольно. Если что-то найдем — все пойдете в карцер, — де- журно врет майор. Все знают, что коллективные наказания запрещены, а если чего и найдут — так это «осталось от прежних постояльцев».
Подушки рвут, вату вытряхивают на пол.
Матрасы протаптывают ногами так, будто в каком-то спрятан железный лом. Один запрыгивает на решетку, сдирает с нее кусок одеяла. Рвут занавески, выворачивают мешки с пожитками. А мы — лицом к стене, чтоб ничего этого не могли видеть.
— В камеру, быстро! — орет прапор.
Лязгают засовы. Вот мы и дома.
— Не, ну посмотри, какие пидорасы, — сокрушается, собирая вещи, Терняк, — мундштук спиздили!
— И три пачки «Опала».
— Хорошо, что ты, Александр, в кроссовках на коридор выпулился, а то бы больше их не увидел. Вот крысы! — продолжает Нахимыч.
Мои белые, супермодные кроссовки «Адидас», в которых я въехал в тюрьму, приковывали к себе взгляды охраны, заключенных и, кажется, даже собак. Это была несказанно крутая и дефицитная по тем временам вещь. Можно сказать — уровень жизни, достатка и положения. Как сегодня, например, — «Бентли».
— Эй, крысы, мундштук отдайте! — колотит в дверь Петруха. — Мундштук отдайте, сигареты, отдайте, крысы-ы!..
— Сейчас, бля, дам тебе кожаный мундштук, заебешься раскуривать! — отвечает голос из-за двери под ржание еще нескольких глоток.
Несколько дней проходит без допросов. Начинаю потихоньку приживаться на новом месте. Сообща обсуждаем неожиданное затишье. Терняк, как всегда, предполагает худшее:
— Скорее всего, подельников арестовали. Сейчас с ними возятся. А может, обыски, квартиры шмонают...
Допоздна не могу уснуть. Часов в камере иметь не положено. Но репродуктор затыкается в десять, значит, уже далеко за полночь. По коридору шаги в нашу сторону. Коридорный бьет ключом по двери:
— Новиков, без вещей!
— Раз без вещей, значит, на допрос, — сонно ворчит Петруха.
Вскакиваю, собираюсь. Сигареты, спички — в карман.
Отворяется дверь, на пороге — сонный «попкарь».
— Выходи. Руки за спину.
— Сколько времени?
— Полпятого.
— Куда в такую рань?
— На танцы. По коридору идти — не пиздеть. Пошли.
Идем по лестницам вниз, через двор, в другое здание. Место уже знакомое — сюда прибыл несколько дней назад. Большой, широкий коридор, по бокам — двери «боксов» и небольших камер—«отстойников». Непрерывно приводят арестантов и распихивают по ним. Стою у стены, жду своей очереди.
— Новикова отдельно, — командует майор с повязкой.
Ведут в такой же бокс, что и с тараканом.
Через два часа грохот баланды — завтрак. В кормушку рука просовывает полбуханки хлеба, миску перловой каши и маленький алюминиевый черпачок — подобие ложки. Следом — другая рука с мерником-наперстком.
— Подставляй пайку или шлюмак.
Подставляю шлюмак. Из наперстка плюхается чайная ложка сахара, и кормушка захлопывается.
Значит, время семь утра.
Каша — гадость редкая, но другой не будет. Ем, черпая казенным «веслом», ножка которого до того коротка, что пальцы окунаются в кашу. Через час опять грохот засовов — проверка. По гулкому коридору обрывки фраз и гавкающие голоса:
— Встаем, хорош кумарить!.. Отвечаем имя, фамилию, статью! Из камер не выходить!
Открывают мою. Выкрикивают фамилию.
Отвечаю, как положено.
— Нехуево ты здесь устроился, один сидишь, кайфуешь!.. — юродствует майор, рисуясь перед двумя рядовыми. — Может, песню какую про тюрьму сочинишь, а-га-га!
После этих двух часов относительной тишины слышится лай собак — прибыл конвой. Народ начинают выгонять на шмон. Меня — со всеми вместе. Начальник конвоя — злющий, орущий и дико матерящийся старший прапорщик по фамилии Зас. Шмонает лично, издеваясь и поминутно всех оскорбляя.
